Свифт Грэм - Свет дня
Надо же, куда загнул. Ведь это я был у нее под судом.
Так что я не шевельнулся, даже стулом не скрипнул. Кажется, даже откусил кусочек тоста. Кроха гордости, которую мы успеваем ухватить, сползая с утеса в расселину.
Так или иначе, в какой-то момент все стало зависеть от нее. У меня не было довода, не было опоры. Она даже могла сделать так, чтобы из нас двоих ушел я – ушел, не имея никакой опоры. Но ей больше хотелось уйти самой, хлопнуть дверью (этот звук я через несколько мгновений услышал), показать мне спину. Она не желала оставаться там, где был мой запах.
Весь свой запах я мог теперь забрать себе. Чтобы не примешивался ни к ее общению с рядами прекрасных маленьких лиц, ни к ее гладкому прямому пути от должности заместителя к должности директора.
Хотя двадцать лет мы худо-бедно с ним прожили – с запахом, который я приносил со службы, с этим медленно, но верно ползущим запахом. Замужем за полицией, есть такое присловье, – за полицией и всем, что с ней связано. Но ведь запах – это запах, это все-таки еще не я.
Начать с чистой доски. С чистой утренней школьной доски в этот солнечный понедельник. Свежий белый мелок и свежая отважная улыбка – а я тем временем как сидел, так и сижу на кухне. Не на службе и каменно неподвижный.
Навсегда теперь не на службе...
Странное это стало, печальное, далекое слово – служба. Служебный. Сара сейчас заставила меня задумываться о словах. А раньше это просто была часть воздуха. «В ходе несения службы», «служебный рапорт», «служебные обязанности».
Рейчел – вот кто исполнял тем утром служебные обязанности. «До-оброе у-утро, миссис Уэбб». От фамилии-то придется отказаться.
Может, я и хрустнул вызывающе тостом. Но смотрел при этом прямо на нее, прямо, как только мог, сознательно делая этот последний фотоснимок в рамке дверного проема. Нет, я видел эту женщину и раньше – конечно, видел. Узнаю эту решительность. Она уже проделала это однажды, уже кое-кого отвергла. Того, с кем мне и думать нечего было тягаться.
«Всего хорошего, Рейчел».
Что еще я мог сказать? Чего еще она ждала?
Повернулась и вышла. Светлая волна волос. Стала стуком шагов по полу прихожей, ударом хлопнувшей двери (хотя, может быть, она просто ее закрыла, может быть, я ее выдумал, эту хлопнувшую дверь). Я услышал шум отъезжающей машины. Потом почувствовал, что падаю, лечу вниз. Дважды присужден – и к двойному падению. Я падал, хотя сидел при этом за кухонным столом с застрявшим в горле куском тоста, сидел, не двигался – и падал.
19
Она еще не допила бокал. Осталось примерно на дюйм.
Я спросил:
«Вы думаете, он любит ее?»
Надо же, до каких вопросов доходишь. Каких даже близкий друг не задаст. Часть работы, о которой не подозревал.
Пригубила – едва ко рту поднесла.
«Думаю, что любит».
Вполне могла сказать: «Знаю, что любит».
«А она его?»
«Тут сложней. О, я знаю, что она могла бы. Ха! – Лицо просветлело, потом опять потемнело.– Ведь это она от него уезжает. Не может не вернуться. Так она говорит – Боб говорит, что она так говорит. Ее страна, ее родина. Может быть, она разрывается: страна и он. Знаете что? Я никогда так пристально не следила за новостями. Благословила день, когда хорваты начали наступать, теснить сербов, и стало похоже на то, что все скоро кончится. Я подумала, что это может решить и мою – нашу – проблему. Стала за них болеть. Не важно, что там идет убийство с обеих сторон, не важно, что они так же зверски обращаются с сербами, как сербы с ними. Я была на их стороне! Решение нашей маленькой проблемы – как бы они там ни решали свою большую, международную. Безумие, да? Желать победы одной стороне из личных интересов. А Боб... Я думаю, он молился за противоположное – за то, чтобы хорваты проиграли, за то, чтобы бойня длилась и длилась, лишь бы у Кристины не было этого выхода, этого пути. Лишь бы она всегда оставалась беженкой – его беженкой.
Страшновато, да? И ведь так и произошло. В смысле – как я хотела. Конечно, должна была улечься пыль, она должна была убедиться. Хорваты победили в августе – теперь уже почти ноябрь. Но поставьте себя на ее место. Здесь беженка – там свободная гражданка. В своей собственной стране. Назад туда, где ее место. Ужас, правда?»
У «Гладсона». Угловой столик. Конечно, я по-прежнему туда хожу. Если столик занят – это для меня удар. И еще был удар, когда заменили обивку. Вместо красного плюша – дымчатая голубизна.
«Конечно, это дает ей шанс выглядеть доброй, выглядеть так, будто делает это для нас. Будто она сожалеет. Вот она отдает Боба, уходит из наших жизней. Позволяет всему вернуться в прежнее состояние.– Сухой смешок.– Ее жертва. Ее уступка. Она не хочет продолжения этой... смуты. Не знаю. Одна из возможностей. По словам Боба, говорит она именно это. Сама я этого с ней не обсуждала. За круглый стол мы не усаживались. Другая возможность – что она видит, где теперь ее жизнь, где ее будущее, и готова ради этого распрощаться с Бобом. Этого Боб мне бы не сказал, правда? Может быть, он и сам хочет ее отъезда. И ради нее, и ради нас. Его жертва. Он – миротворец. Это он тоже мне говорит. Еще одна возможность».
Посмотрела на меня долгим ровным взглядом—взглядом женщины, которая больше не доверяет мужу, но не перестала его любить. Этот взгляд для меня не новость, я отмечаю его у клиенток как симптом.
«Вы не слыхали про императрицу Евгению?»
Я уставился на нее. Вид у меня, наверно, был, растерянный.
«Я не только преподаю, но еще и перевожу. Мне дали для перевода эту книгу. С французского. Биография императрицы Евгении, жены императора Наполеона III».
Вид у меня, наверно, был совсем глупый.
«Необычный факт состоит в том, что Евгения была императрицей двадцать лет, но после смерти императора прожила еще почти пятьдесят лет. Умерла в девяносто четыре года. Как будто у нее было две жизни – императорская и еще одна».
«Я знаю об императрице Евгении», – сказал я.
«Да? Откуда?»
Иной раз, похоже, в игру вступает судьба.
«Она жила в Чизлхерсте. Они с Наполеоном III жили в Чизлхерсте. Они были...»
«Богатые беженцы».
Ее глаза внезапно зажглись. Иной раз судьба вступает в игру ради тебя лично. Сидишь в классе, в первом ряду, и единственное, о чем имеешь представление, – как раз то самое, что спросил учитель.
«Там Наполеон и умер, – сказал я. – В тысяча восемьсот... семьдесят каком-то. Единственный из Наполеонов, кто окончил жизнь в Чизлхерсте».
Не только, значит, сыщик, не только собачий нюх.
«Я жил в Чизлхерсте – вырос там. Вот откуда я знаю. Иначе понятия бы не имел».
«Джордж, я тоже в детстве жила в Чизлхерсте, ну, в Петтс-вуде, если совсем точно».
Иной раз судьба подойдет и похлопает тебя по спине.
«Они жили там, где сейчас играют в гольф, – сказал я. – Чизлхерстский гольф-клуб. Их дом стал клубным зданием. Мой отец там играл. Император и императрица, которые жили на поле для гольфа».
Она засмеялась по-настоящему. Все лицо осветилось. Смеющаяся женщина с бокалом вина в руке. На мгновение почудилось, что ничего другого и нет. Сидим в уимбддонском ресторане во вторник вечерком и обмениваемся шуточками насчет императора и императрицы, которые жили сто с лишним лет назад. Вот как могло бы у нас быть.
На мгновение в голове у меня возникла картинка их с Бобом прежней жизни. Конец дня, кухня. Он откупорил бутылку вина, отвернул манжеты рубашки. От плиты тянет чем-то вкусным. Она рассказывает ему про книжку, которую взялась переводить. Биография императрицы Евгении. Знает этот гинеколог об императрице Евгении или нет?
Вот какой ей полагалось быть – их жизни.
Я увидел, как ее глаза возвращаются в нынешнее.
«И другая возможность... или просто мое воображение. Что это их общий выход. Их дорога к избавлению, их план. Все остальное – прикрытие. Они уедут или улетят куда-нибудь вместе, и домой он больше не вернется. Я не знаю, я правда не знаю – иначе не сидела бы здесь с вами».
Улыбнулась так, словно знает меня давно. Допила остатки вина.
«Значит, вы родились в Чизлхерсте?»
«Не родился, но жил мальчиком. Там на стене гольф-клуба есть табличка. Я думал, что Наполеон был только один и что это он и есть».
Поставила пустой бокал. Я быстро его взял и наклонил к ней. Она, не колеблясь, кивнула, но ее глаза удерживали меня на месте. Рядом с ней, на красном плюше сиденья, – черная кожаная сумочка. В сумочке он и она.
«И еще одна возможность – что они ничего про себя не знают. Сами не знают, что делают и что будут делать. Поймут только в аэропорту. Так что даже если он и вправду с ней распрощается, если они действительно будут там прощаться, я хочу знать, как он это сделает. Как они это сделают. Для этого мне надо там быть – но невидимо. Понимаете?»
Наверно, я кивнул.
«Следите за ними, Джордж. Глаз с него не спускайте».
20
Как это бывает? Как мы выбираем? Кто-то входит в нашу жизнь, и мы уже не можем жить без. Но жили же раньше...
