Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика
– Вот какую славную я себе бабенку подцепил,– не без гордости сказал мне Седаков, любовно провожая глазами жену, уходившую в соседнюю комнату.– Украл, брат, я ее... у родителей стащил! Раздевайтесь-ка, в самом деле, да осмотритесь на новом месте: раньше двух недель – ведомо бы вам было – я вас ни за что отсюда не выпущу, а в случае бунта... в острог запру.
Он добродушно захохотал своим густым басом и быстро вышел на улицу.
Я разделся, закурил папироску и стал осматриваться. В комнату еще не было подано свечей, но и при слабом свете наступавших теперь сумерек можно было определить, что она имела назначение приемной залы. Размеры ее были довольно обширны, обстановка самая простая: на окнах висели чистенькие кисейные занавески, а на особо приделанных широких подоконниках ютилось множество горшков с цветами; по стенам было размещено несколько солидных гравюр под стеклом. Над диваном, как раз против входной двери, висели рядом два портрета без рам, на одних подрамках – хозяина и хозяйки, писанные, очевидно, на холсте масляными красками: сгущавшиеся все более сумерки не позволяли судить о художественном достоинстве работы, но сходство лиц было поразительное.
Прошло минут десять – и в зале стало совершенно темно. Я приютился на диване и чуть было не задремал, утомленный четырехчасовым переездом по варварской дороге. В комнате, должно быть смежной с соседнею, звякнули чайными ложечками.
– Что? не совсем еще ослепли? Хорошо мы вас на первый раз угостили? – окончательно вывел меня из забытья смеющийся голос хозяина, который незаметно подкравшись, ощупью отыскал мою руку в потемках.– Ключ, брат, потеряли от чулана, где у нас свечи держатся, так надо было пробой выдернуть. Пойдем-ка теперь на огонек.
Он крепко обхватил правой рукой мою фигуру и через темную гостиную провел меня в столовую, где кухарка только что вставила и зажгла свечи. На длинном столе кипел уже объемистый самовар, Ольга Максимовна расположилась как раз перед его краном, а рядом с ней сидел, с сияющим лицом, мой обязательный спутник.
– Пехоту пустим вперед, или прежде конной артиллерии прикажете сняться с передков? – обратился ко мне с неожиданным предложением Седаков, заботливо усадив меня возле себя.
Я не понял, о чем шла речь, и только вопросительно взглянул на него.
– А это по-ихнему значит: чай ли вы будете сперва кушать, или прежде по водочке пройдетесь? – любезно выручил меня из недоумения смотритель.
Я выразил желание начать с "пехоты".
– Артиллерию, стало быть, выдвинем к ночи? Резон! Со всех батарей будем жарить, чтобы к утру и следа, брат, не осталось от неприятельской крепости, именуемой трезвостью,– шутливо порешил хозяин. – А ты уж, Олюша, позаботься завтра о раненых,– хохоча, обратился он к жене и поцеловал у ней руку,– чтобы, главное, кисленького было побольше, брат.
За чаем полились оживленные речи. Впрочем, собственно, говорили без умолку только мы с Седаковым; Ольга Максимовна больше слушала и лишь изредка, с большим тактом, вмешивалась в разговор, а смотритель все время как-то отечески-благодушно улыбался, молча посматривая то на того, то на другого. По правде сказать, им нельзя было особенно и заинтересоваться нашей веселой болтовней, напиравшей преимущественно на школьные годы, как это всегда бывает между не видавшимися с тех пор товарищами: то, что уже при одном намеке вызывало в нашей памяти целый ряд былых картин и ощущений, для непосвященного слушателя пропадало бесследно и даже, быть может, казалось бессмыслицей. Тем не менее эта эгоистическая тема, по всей вероятности, еще долго бы не истощилась, если б ей не помешало одно обстоятельство. Давно уже я с любопытством посматривал на затейливую кружку, из которой пил чай хозяин, но находил неловким завести о ней речь ни с того ни с сего. Теперь он вдруг сам подметил это и самодовольно улыбнулся.
– Э! так она и петербуржцу бросилась в глаза? – сказал Седаков, высоко поднимая в руке заинтересовавший меня предмет.– Это, брат, чудо своего рода! – Он живо выплеснул недопитый чай в полоскательную чашку и подал мне кружку.– Нате-ка полюбуйтесь, какая работа!
Работа была действительно замечательная. Представьте себе обыкновенную больничную оловянную кружку, но покрытую кругом, не исключая крышки и ручки, самою тончайшею сеткой из того же металла наподобие вуаля, обычные мушки которого были заменены здесь настоящими оловянными мухами, как бы ползавшими в разных направлениях по сетке. К самой средине ручки, сверху и снизу, сетка постепенно сходила на нет, – очевидно, для удобства захвата. В особенности мухи, несмотря на их почти натуральную величину, были сделаны изумительно. Признаюсь, до того времени я не видывал ничего подобного и теперь с молчаливым восторгом повертывал в руках кружку.
– Да, брат,– говорил между тем хозяин,– чудо своего рода! И ведь, заметьте, все вырезано от руки, а не отдельно приспособлено.
– Но чья же это работа? – воскликнул я, крайне заинтересованный.
– А есть, брат, у нас тут такой... острожный художник, как мы его зовем, так вот это – его произведение. Он, бедняга, и живописец вместе: вон в зало висят наши с женой портреты – тоже его рук и разума дело.
– Но как он сюда попал?
– Еще очень хорошо, что он именно сюда попал, в наши руки. Как попал? – передразнил меня Седанов, видимо, разгорячившись.– Да как в Сибирь-то, брат, попадают? Разумеется, пешком, а не в коляске...
– За что, я спрашиваю?
– А вот за это свое искусство: очень уж, мол, ты, брат, искусен, так поди-ка проветрись!
– Нет, в самом деле, за что же? – допрашивал я, интересуясь вес больше.
– В партионном списке у него значится коротко: "за подделку фальшивой монеты и фальшивых ассигнаций"; а совесть его... уж господь ведает.
– Ты лучше, Миша, расскажи всю историю кружки сначала,– вмешалась в разговор Ольга Максимовна.– Это очень интересно.
– Да, расскажите, пожалуйста,– попросил и я.
– Вы, брат, не подумайте,– оговорился хозяин, обращаясь ко мне,– что я не берегу это сокровище – эту кружку: ведь она сегодня на столе только по вашей милости, а то ее место – в спальне у жены, в шкапу, за ключом. Признаться сказать, мне, брат, хотелось похвастаться чем-нибудь перед товарищем – вот я и заставил жену вынуть ее на свет божий. Теперь все по порядку сообщу. В прошлом году, совсем уж поздней осенью, привели ко мне небольшую партию арестантов, человек в семьдесят. Здесь полагалось им три дневки на отдых. Один арестантик – именно Павел Федорович Окунев – захворал перед отправкой: не могу, говорит, ваше благородие, идти дальше, да и шабаш! Посмотрел я: жар у него, горит весь. Делать нечего, оставил на свой страх до прихода следующей партии. Потом думаю: надо же и полечить больного. Приказал я казаку вытереть его на ночь горчицей с водкой, с солью и уксусом да накрыть потеплее. А жена (Ольга Максимовна любит-таки пошататься по острогу) снесла ему горячей малины вот именно в этой самой кружке: она с крышкой, так чтобы не остыло дорогой. Кружка эта тогда была еще просто, брат, обыкновенной оловянной кружкой. Надо вам сказать, что она у меня, некоторым образом, заметная: ее подарил мне за Байкалом один доктор-приятель, теперь уж покойный,– так я очень дорожил ею. Выпил арестантик малину при жене и Христом-богом еще попросил кружечку. Дали и еще; только во второй-то раз жена забыла принести кружку назад,– за поздним временем так и оставили до утра. Утром я пошел его навестить. Смотрю: мой арестантик уже на ногах, брат, как встрепанный. Порадовался. "А где же у тебя, говорю, кружка из-под малины? Я ее, братец, не вижу".– "А не знаю-с, говорит, надо быть, солдатик с собой захватил-с".– "Какой солдатик? когда?" – спрашиваю. "Да кто его знает-с какой: был тут рано утром какой-то солдатик-с, я его спросонок но разглядел,– надо быть-с, он и унес". Заметьте, что острог в то время был совершенно пустой; кроме этого больного арестантика, никого там не было. Я за команду взялся,– у меня ее восемнадцать человек на руках, исключая казака,– никто ничего не видал, никто ничего не уносил, да и в камеру не заглядывал. Выяснилось только, что вот Ольга Максимовна чуть было меня под суд в то время не подвела: уходя, не заперла камеры на ключ – и арестантик мог бежать, а ведь он в каторжную работу назначен! У нас, брат, тут простые порядки, как и мы сами люди простые. Так мы тогда это дело и предали воле божией. Новая партия, за распутицей, больше месяца не приходила. Раз, будучи случайно на станции, я узнал от проезжающего офицера, что он, за три переезда отсюда, обогнал дорогой большую партию арестантов. Я в тот же день сообщил это моему арестантику и приказал ему готовиться к отправке. Он промолчал, а немного погодя, этак с час времени, опять потребовал меня к себе через конвойного. Прихожу. "Что тебе?" – спрашиваю. Арестантик мой молчит, наклонился и что-то достает из-под нар. Думаю: не добро у него на уме – и попятился. А он мне вдруг бух в ноги: "Ваше благородие! – говорит,– простите великодушно-с: за вашу доброту извольте получить в целости свою кружечку-с, только в другом виде-с",– и поднес мне вот это сокровище...
