Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Я не увидел ничего хорошего — разве что нескольких гризеток, но тут пришлось бы комкать скорее полотно, чем шелк, а это занятие не для меня. Откровенно говоря, я полагаю, что человек — а под людьми я подразумеваю также и женщин — самое уродливое создание на свете. Это четвероногое, которое ходит на задних лапах, представляется мне на удивление самонадеянным, когда притязает на роль венца творения. Лев или тигр куда красивее человека, да и многие из этих животных достигают полного расцвета красоты, присущей их видам. С людьми это случается крайне редко. Сколько ублюдков на одного Антиноя! Сколько замарашек на одну Филис!
Я очень боюсь, милый друг, что никогда не приближусь к своему идеалу, а ведь в нем нет ничего необычайного или противного природе. Это не тот идеал, который лелеют школяры-третьеклассники. Я не прошу ни округлостей из слоновой кости, ни мраморных столпов, ни сети лазоревых прожилок; создавая его, я пренебрег лилиями, снегом, розой, агатом, эбеном, кораллом, амброзией, жемчугом, бриллиантами; я оставил в покое звезды небесные и не покусился на солнце. Мой идеал почти мещанский, настолько он прост, и, мне кажется, что, имея мешок-другой пиастров, я нашел бы его в готовом и завершенном виде на первом попавшемся базаре Константинополя или Смирны; вероятно, он обошелся бы мне дешевле, чем конь благородных кровей или породистый пес: и подумать только, что я не заполучу его! — а я чувствую, что не заполучу. Воистину есть от чего рассвирепеть, и во мне вскипает бешеная злоба против судьбы.
Тебе-то хорошо, ты не такой безумец, как я; ты просто живешь, не терзая себя попытками изменить свою жизнь, и принимаешь мир таким, каков он есть. Ты не искал счастья, и оно само тебя нашло; ты любишь и любим. Я тебе не завидую, поверь мне хотя бы в этом, но о твоем благоденствии я думаю с большей печалью, чем следовало бы, и со вздохом признаюсь, что и сам бы хотел благоденствовать так же, как ты.
Быть может, мое счастье прошло совсем рядом, а я, слепец, его не заметил; быть может, оно окликало меня, но моя душевная смута заглушила его голос.
Быть может, я был втайне любим каким-нибудь смиренным сердцем, но не разгадал или разбил его; быть может, я и сам был чьим-нибудь идеалом, полюсом притяжения для какой-нибудь страдающей души, предметом чьих-нибудь грез и дневных дум. Опусти я взгляд себе под ноги, быть может, я углядел бы какую-нибудь прекрасную Магдалину, поникшую кудрями над урной с благовониями. Я шел, воздевая руки к небу и желая ухватить ускользнувшие от меня звезды; я не снисходил до того, чтобы сорвать скромную маргаритку, раскрывшую мне среди росистой травы свое золотое сердце. Я совершил огромную ошибку: я требовал от любви того, что не имеет к ней отношения и чего она не могла мне дать. Я забыл, что Амур, бог любви, всегда нагой, я не постиг смысла этого великолепного символа. Я просил у любви бархатных платьев, перьев, бриллиантов, блистательного ума, учености, поэзии, красоты, юности, высшего могущества — всего, кроме самой любви; любовь может подарить только самое себя, а кто хочет добиться от нее другого, тот недостоин быть любимым.
Несомненно, я слишком поспешил; мой час еще не настал; Всевышний дал мне жизнь и не отберет ее назад, пока я ее не проживу. Зачем дарить поэту лиру без струн, человеку — жизнь без любви? Господь не может допустить такой непоследовательности, и я уверен, когда он сам того пожелает, он поместит на моем пути ту, которую мне должно полюбить и которой должно ответить мне взаимностью. Но почему любовь пришла ко мне прежде, чем возлюбленная?
Почему я страдаю от жажды, не видя источника, который мог бы ее утолить? Почему не дано мне, как птицам в пустыне, полететь в то место, где есть влага? Мир для меня — Сахара без колодцев и финиковых пальм. В моей жизни нет тенистого уголка, где бы я мог укрыться от солнца: я терплю пекло страсти, не наслаждаясь ее несказанным восторгом и упоением; я познал ее муки, но не радости. Я ревную к вымыслу, я теряюсь из-за тени, отбрасываемой тенью; я вздыхаю ни о чем; я маюсь бессонницей, но ее не услаждает обожаемый мною призрак; я проливаю слезы, но ничья рука не осушает их потока; я бросаю на ветер поцелуи, но они ко мне не возвращаются; я напрягаю зрение, тщась разглядеть вдали смутный, обманчивый силуэт; я жду того, что вовсе не должно произойти, и в тревоге считаю часы, как перед свиданием.
Кто бы ты ни была, ангел или исчадие ада, дева или куртизанка, пастушка или принцесса, дитя севера или юга, ты, незнакомая, ты, любимая, — о, не медли дольше, а не то пламя спалит алтарь, и вместо моего сердца ты найдешь только горстку стылого пепла. Низойди из сфер, где ты пребываешь, покинь хрустальные небеса, тень-утешительница, и осени мою душу прохладой своих широких крыл. Приди, женщина, будущая моя возлюбленная, я заключу тебя в кольцо моих рук, так долго искавших тебя в пустоте. Золотые ворота дворца, в котором она обитает, повернитесь на петлях; грубая щеколда ее хижины поднимись; лесные заросли и колючий кустарник, расступитесь на ее пути; чары, хранящие ее башню, и колдовские заклятия, рассейтесь; раздайтесь, людские толпы, и позвольте ей пройти…
О, мой идеал, если ты придешь слишком поздно, у меня уже недостанет сил тебя полюбить; душа моя — как голубятня, что полным-полна голубей. Из нее то и дело вылетает какое-нибудь желание. Голуби возвращаются на голубятню, но желаниям нет дороги назад, в сердце. Их неисчислимая стая белой пеленой кроет небесную лазурь; они летят по воздушному океану, все дальше и дальше, в другие края, и повсюду ищут любви, которая могла бы их приютить и дать им ночлег: так поспеши же, мечта моя, а не то в опустевшем гнезде ты найдешь только скорлупу — память о разлетевшихся птенцах.
Друг мой, товарищ детских игр, рассказать об этом я могу только тебе. Напиши мне, что ты меня жалеешь, что я не кажусь тебе ипохондриком; утешь меня — я никогда еще так не нуждался в утешении; как завидна участь человека, питающего страсть, которую можно утолить! Пьяница не услышит от бутылки жестокого отказа; из кабака он угодит в канаву и на куче отбросов будет счастливее, чем король на троне. Сладострастник устремляется к куртизанкам в поисках доступных нег или бесстыдных ухищрений: нарумяненная щека, короткая юбчонка, распахнутое платье, вольный разговор — вот он уже и счастлив; глаза у него загораются, губы увлажняет слюна; он достигает наивысшей степени блаженства, и животное вожделение одаряет его восторгами. Игроку довольно лишь зеленого сукна да колоды засаленных, потрепанных карт, чтобы извлечь из своей чудовищной страсти и жгучую тревогу, и судорожное напряжение нервов, и адское наслаждение. Все они могут насытиться или отвлечься — для меня это невозможно.
Мною настолько завладела все одна и та же мысль, что я почти охладел к искусству, и поэзия утратила для меня свое очарование; то, что меня когда-то восхищало, теперь оставляет совершенно равнодушным.
Я начинаю думать, что сам во всем виноват, что требую у природы и общества более, чем они могут дать. Того, что я ищу, нет на свете, и негоже мне сетовать на неудачу моих поисков. И все-таки, если женщины, о которой мы мечтаем, нет и не может быть в силу законов человеческой природы, — отчего же мы любим именно ее, а не другую, к которой нас, мужчин, должен был бы непреодолимо манить наш мужской инстинкт? Кто заронил в нас понятие об этой воображаемой женщине? Из какой глины мы вылепили эту невидимую статую? Где мы набрали перьев, которые прикрепили к спине этой химеры? Какая таинственная птица нечаянно снесла в темном уголке нашей души яйцо, из которого вылупилась наша мечта? Что это за абстрактная красота, которую мы чувствуем, но не можем назвать? Почему мы часто, видя прелестную женщину, признаем, что она хороша собой, — и все-таки она кажется нам сущей уродиной? Где тот образец, тот пример, где тот заветный эталон, который служит нам для сравнения? Ведь красота не есть абсолютное понятие, и оценить ее можно лишь по контрасту. Где мы ее видали — на небе? На звезде? На балу, в тени маменьки, подобную свежему бутону отцветшей розы? В Италии или в Испании? Здесь или там? Сегодня или давным-давно? Кто была она, окруженная поклонением куртизанка? Знаменитая примадонна? Княжеская дочь? Гордая, знатная дева, чью голову венчает тяжкая диадема, усыпанная жемчугом и рубинами? Юное создание, почти дитя, выглядывающее из окошка между вьюнков и настурций? К какой школе причислить картину, запечатлевшую эту красоту, белоснежную, сияющую в окружении темных теней? Не Рафаэль ли перенес на холст восхитившие вас черты? Не Клеомен ли отполировал полюбившийся вам мрамор? В кого же вы влюблены, в Мадонну или в Диану? Кто ваш идеал — ангел, сильфида или женщина? Увы! Всего понемножку, и вместе с тем — ни то, ни другое, ни третье.
Эта прозрачность тонов, прелестная и насыщенная блеском свежесть; эта плоть, в которой струится столько крови и столько жизни; эти прекрасные белокурые волосы, разметавшиеся золотым плащом; этот искрящийся смех; эти упоительные ямочки; эти формы, колышащиеся, как пламя; эта сила; эта гибкость; этот атласный блеск; эти упругие, округлые линии; эти пухлые руки; эти плотные, гладкие спины — и все это ослепительное здоровье принадлежит Рубенсу. Насытить столь безупречный контур этими бледно-янтарными тонами удавалось только Рафаэлю. Кто, кроме него, умел так изогнуть эти длинные брови, такие тонкие и такие черные, и оттенить нежной бахромой эти скромные потупленные веки? Вы полагаете, что Аллегри не приложил руку к вашему идеалу? А ведь это у него владычица ваших мыслей позаимствовала матовую, теплую белизну, которая так вас пленяет. Она много времени провела перед его полотнами, разгадывая секрет этой вечно сияющей ангельской улыбки; овал своего лица она очертила по образцу, взятому у какой-нибудь нимфы или святой. Этот полный неги изгиб бедра похищен у спящей Антиопы. На эти пухлые и мягкие руки могли бы заявить права и Даная, и Магдалина. Даже пыльная античность изрядно поделилась своими запасами для сотворения вашей юной химеры: эта сильная и гибкая талия, которую вы так страстно обнимаете, была изваяна Праксителем. Эта богиня нарочно уберегла от пепла Геркуланума кончик своей очаровательной ножки, чтобы ваш идол не захромал. Природа тоже внесла свою лепту. Сквозь призму желания вы видели здесь и там то прекрасные глаза за решеткой ставня, то лоб, словно из слоновой кости, прижавшийся к стеклу, то улыбчивые губы, мелькнувшие из-за веера. По кисти руки вы догадались о плече, по лодыжке — о колене. То, что вы видели, было совершенством; вы предположили, что остальное не хуже, и дорисовали картину с помощью черт, похищенных у других красавиц. Вам даже не хватило идеальной красоты, запечатленной художниками, и вы устремились к поэтам с просьбами о еще более плавных линиях, еще более воздушных формах, еще более небесной грации, еще более утонченной изысканности; вы взмолились, чтобы они вдохнули жизнь и дар слова в ваш призрак, подарили ему всю свою любовь, всю свою мечтательность, всю свою радость и печаль, меланхолию и томность, все воспоминания и надежды, все знания и всю страсть, всю рассудительность и всю пылкость; все это вы взяли у них и, чтобы достичь пределов невозможного, добавили вашу собственную страсть, ваши рассуждения, вашу мечту и вашу мысль. Звезда поделилась своими лучами, цветок — ароматом, палитра — красками, поэт — созвучиями, мрамор — формой, а вы — вашим желанием. Да разве сможет живая женщина, как бы ни была она изящна и мила, женщина, что ест и пьет, утром встает с постели, а вечером ложится спать, разве сможет она выдержать сравнение с подобным существом! Надеяться на такое было бы неразумно, и все же кто-то надеется, ищет… Какое загадочное ослепление! Оно свидетельствует или о возвышенной душе, или о глупости. Какую жалость и какое восхищение возбуждают во мне те, что сломя голову гонятся за воплощением своей мечты и умирают счастливыми, если им удалось один раз поцеловать в губы обожаемую химеру! Но как ужасна судьба колумбов, которые так и не открыли своих материков, и любовников, которые так и не отыскали своих возлюбленных!
