Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Я не слишком люблю маменек, а младших сестер люблю еще меньше. Кроме того, должен признаться, замужние женщины почти вовсе меня не привлекают. С ними всегда связана какая-то неловкость, какая-то подтасовка, и это меня возмущает: делить любимую с другим человеком для меня невыносимо. Женщина, у которой есть муж и любовник, ведет себя как проститутка по отношению к одному из них, а то и к обоим; но главное, я бы не мог добровольно уступить место другому. Врожденная моя гордость ни за что не согласилась бы на подобное унижение. Я никогда не уйду по той причине, что должен прийти другой. Пускай погибает женщина и рушится ее репутация, пускай придется драться с соперником на ножах с лезвиями в фут длиной — я останусь. Потайные лестницы, шкафы, чуланы, весь реквизит супружеских измен — эти жалкие уловки мне не годятся.
Меня мало прельщает так называемая девственная чистота, юная невинность, душевная непорочность и прочее в том же духе, что так прекрасно выглядит в стихах; я зову это попросту глупостью, тупостью, невежеством или ханжеством. Эта девственная чистота, состоящая в том, чтобы садиться на краешек кресла, прижимать руки к телу, не поднимать глаз и не раскрывать рта, пока не позволят бабушка и дедушка; эта невинность, присвоившая себе монополию на гладкие волосы и белые платья; эта душевная непорочность, затянутая в глухой корсаж, потому что еще не может похвастать плечами и грудью, право же не слишком меня соблазняют.
Меня очень мало привлекает возможность обучать азбуке любви маленьких дурочек. Не так я стар и не так развратен, чтобы находить в этом удовольствие: впрочем, я бы навряд ли преуспел в этом; я вообще никого ничему не умею учить, даже тому, что сам прекрасно знаю. Предпочитаю женщин, которые читают бегло: с ними быстрее добираешься до конца главы, а во всяком деле, и в любви тем более, надобно всегда иметь в виду конец. В этом смысле я схож с теми, кто начинает читать роман с последней страницы и первым делом проглатывает развязку, а потом уже обращается к первой странице.
Такая манера читать и любить не лишена привлекательности. Когда не волнуешься за исход дела, больше смакуешь подробности, а перестановка эпизодов влечет за собой неожиданности.
Значит, юных девиц и замужних дам заранее приходится исключить. Выходит, придется поискать себе кумира среди вдовушек. Увы, хоть это единственный выход из положения, боюсь, что среди вдов мы опять-таки не найдем того, что нам нужно.
Если бы я дошел до того, что влюбился в один из этих бледных нарциссов, омытых тепловатой росой слез и с меланхолической грацией склоняющихся на новехонькую мраморную плиту благополучно почившего мужа, то совершенно уверен, что спустя немного времени мне пришлось бы так же худо, как было при жизни покойному супругу. Какими бы юными и прелестными ни казались вдовы, есть у них одно ужасное свойство, коего лишены прочие женщины; стоит не угодить им самую малость, стоит промелькнуть малейшему облачку на небосклоне любви, они тут же объявляют с гримаской презрительного превосходства: «Фу, какой вы сегодня неприятный! Точь-в-точь как господин такой-то: когда мы ссорились, он всегда говорил мне слово в слово то же самое; удивительно, у вас даже голос такой же и смотрите вы так же. Когда вы в дурном расположении духа, не поверите, до чего вы похожи на моего покойного мужа: прямо страшно становится». Очень приятно, когда вам говорят такое прямо в лицо! А некоторые из них до того неосторожны, что начинают петь усопшему хвалы, которые в пору было бы высечь на могильной плите, и превозносить его сердце и ноги в ущерб вашим ногам и вашему сердцу. Когда водишься с женщинами, имеющими только любовника или любовников, в них, по крайней мере, находишь то бесспорное преимущество, что они никогда не станут вам толковать о вашем предшественнике, а это отнюдь не пустячное обстоятельство. Женщины слишком привержены приличиям и слишком чтут законные узы, чтобы дать себе труд воздержаться от воспоминаний, и все эти вздохи очень скоро входят в обыкновение и получают силу закона. С любовниками иначе: всегда подразумевается, что вы у вашей возлюбленной первый.
По-моему, отвращение это так прочно обосновано, что едва ли его можно всерьез оспорить. Не то чтобы я вообще не признавал за вдовами никаких достоинств, если они молоды, хороши собой и еще не сняли траура. Этот томный вид, манера безвольно ронять руки, склонять голову, пыжиться наподобие голубки, лишившейся голубка; тысяча жеманных ужимок, слегка прикрытых прозрачным крепом; отчаяние, в котором столь явно сквозит кокетство; так умело отмеренные вздохи; слезы, набегающие так вовремя и сообщающие глазам такой блеск! Безусловно, самый любимый мой напиток после вина — это прекрасная, прозрачная и светлая слеза, трепещущая на черной или золотистой реснице. Попробуйте перед этим устоять! Устоять невозможно. И потом, женщинам до того к лицу черный цвет! Не говоря уж о поэзии, где белая кожа легко превращается в слоновую кость, в снег, в молоко, в алебастр и во все самое светлое и чистое, к чему только прибегают сочинители мадригалов: прохладная, свежая, она бывает оживлена лишь единственной родинкой, исполненной задора и пылкости. Траур для женщины — огромная удача, и я никогда не женюсь именно из опасений, как бы жена не вздумала от меня избавиться ради того, чтобы надеть траур. Однако же некоторые женщины не умеют извлекать выгоды из своего горя: когда они плачут, у них краснеет нос, а лицо перекашивается, как у тех каменных масок, коими украшают источники, — это большой изъян. Чтобы плакать с приятностью для окружающих, требуется немалое искусство и обаяние; иначе очень скоро не найдется охотников утешать плакальщицу. Тем не менее, как бы ни было приятно уговаривать какую-нибудь Артемизию, чтобы она изменила тени своего Мавсола, я решительно не желаю избирать ту, которой предложу свое сердце взамен ее собственного, в толпе плакальщиц.
Здесь слышу твой голос: «Кого же ты изберешь? Тебе не нужны ни молоденькие, ни замужние, ни вдовушки. Мамаш ты не жалуешь, и смею предположить, что точно так же ты не жалуешь бабушек. Чего же тебе надо, черт возьми?» Вот в том-то и дело, если бы я знал разгадку этой шарады, то так не мучился. До сих пор я не любил ни одной женщины, но я любил и люблю любовь. Да, у меня не было возлюбленных, а женщины, с которыми я имел дело, возбуждали во мне только желание; но я испытал и знаю само чувство любви: не то чтобы я любил ту или эту, больше или меньше; я люблю женщину, которую никогда не видел, но она должна где-то быть на свете, и, если Богу будет угодно, я ее найду. Я хорошо представляю себе, какая она, и узнаю, как только встречу.
Я часто воображал себе, где она живет, как одевается, какие у нее глаза, волосы. Я слышу ее голос; я узнаю ее походку среди тысяч других, и, если при мне случайно произнесут ее имя, я обернусь; не может быть, чтобы ее звали как-то по-другому, а не одним из тех пяти-шести имен, которые я мысленно ей присвоил.
Ей двадцать шесть лет, не больше и не меньше. Она уже многое знает, но еще не пресыщена. Это самый лучший возраст для настоящей любви, свободной и от ребячливости, и от распутства. Она среднего роста. Не люблю ни карлиц, ни великанш! Я хочу, чтобы у меня достало сил самому перенести мою богиню с софы на постель, но мне не хотелось бы долго ее искать среди подушек и простыней. Желаю, чтобы мне удобно было ее поцеловать, если она слегка привстанет на цыпочки. Это наилучший рост. Что до фигуры, пускай будет скорее полная, чем худая. В этом смысле я отчасти турок, и мне вовсе не улыбается наткнуться на кость там, где я надеялся обрести округлость; кожа у женщины должна быть тугая, плоть крепкая и упругая, как мякоть недозрелого персика: вот такова из себя моя будущая возлюбленная. Волосы у нее белокурые, глаза — черные, она бледна, как блондинки, и румяна, как брюнетки, а улыбка у нее алая, искрящаяся. Нижняя губа немного припухлая, глаза подернуты глубокой влагой, грудь округлая, маленькая и тугая; запястья тонкие, руки длинные и округлые; все тело находится в непрестанном волнообразном движении, словно уж, вставший на хвост; бедра пышные и подвижные; плечи широкие; затылок покрыт пушком; в этом типе красоты сочетаются изысканность и сила, элегантность и задор, поэзия и приземленность: это замысел Джорджоне, воплощенный Рубенсом.
Вот ее наряд: на ней бархатное платье, алое или черное со вставками из белого атласа или серебряной парчи; корсаж с большим вырезом; огромный гофрированный воротник à la Медичи; фетровая шляпа вычурной формы, как на Елене Систерман, с длинными белыми перьями, пышными и завитыми; на шее — золотая цепочка или бриллиантовое ожерелье, а пальцы сплошь унизаны массивными перстнями с эмалями.
Я не прощу ей отсутствия хотя бы единого кольца или браслета. Платье на ней должно быть именно бархатное; в самом худшем случае я, так и быть, позволю ей опуститься до атласного. Мне больше нравится комкать шелковую нижнюю юбку, чем полотняную, и ненароком ронять с волос красавицы жемчуг или перья, а не живые цветы или обыкновенный бант; знаю, что изнанка полотняной юбки порой бывает, по меньшей мере, столь же соблазнительна, что и шелковой, но мне больше по вкусу шелк. Да, в мечтах я перепробовал на роль моей возлюбленной немало и королев, и императриц, и принцесс, и султанш, и знаменитых куртизанок, но никогда не доверял ее ни мещанкам, ни пастушкам; и в самых своих мимолетных мечтах никогда ни с кем не грешил ни на травке, ни на простынях из омальской саржи. По-моему, красота — это бриллиант, который следует огранить и оправить в золото. Не представляю себе красавицы, у которой не было бы кареты, лошадей, лакеев и всего, что подразумевается ста тысячами франков ренты: красоте подобает богатство. Одно требует другого: хорошенькая ножка — хорошенькой туфельки, туфелька — ковра и экипажа, и так далее. Красивая женщина в бедном платье, в убогом жилище — это, по-моему, самое тягостное зрелище на свете, и я бы не мог ее полюбить. Только богатые и красивые имеют право влюбляться, не опасаясь выставить себя в смешном и жалком свете. В этом смысле очень немногие люди могут позволить себе роскошь влюбиться; я, первый, оказываюсь исключением из их числа — и все-таки таково мое мнение.
