Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи
Что касается до моего отца, то это был мученик в полном смысле этого слова. Неурожаи и недоимки преследовали его во всю жизнь. Во-первых, он был зачат в голодный год, когда моя бабка не знала другого корма, кроме гнилой соломы с крыш. Затем, когда он пришел в законный возраст и был определен к должности, последовало упразднение крепостного права, первым плодом которого было накопление недоимки. За недоимку отец мой был продан в другое сельское общество, оттуда, за недоимку же, — в третье и т. д. Одним словом, в сопровождении недоимки, он исходил всю Смоленскую и часть Калужской губернии, покуда наконец судьба не привела его в Ливенский уезд, в Опалихинское деревенское общество. Тут-то я и увидел свет.
Отец мой был робкий бык и совершенный демократ по убеждениям. Пастух не любил его за это, и часто я видел его с исполосованными кнутом боками. Но что всего страннее, крестьяне, которых он так любил и нуждам которых так сочувствовал, не только не понимали его демократических стремлений, но даже поощряли пастуха криками: «Накаливай его! шибче! валяй вовсю!»
IIНа мое счастье, я родился во дворе довольно зажиточного крестьянина, который кормил меня хорошо, потому что имел на меня вилы. А именно: он рассчитывал, что, со временем, с выгодой уступит меня обществу, когда должность деревенского быка сделается вакантною.
Воспитание я получил домашнее, то есть не классическое и не реальное.* Но был один момент, когда я сильно опасался, что меня засадят за латинские глаголы, так как на этом сильно настаивал стоявший в нашей деревне с ротой капитан Балаболкин.
Это был очень жалкий человек, который под именем классицизма разумел не столько классическую древность, сколько всякого рода паскудства. Кажется, он не знал ни одного древнего языка, но, взамен того, имел довольно верные сведения об афинских вечерах, которые почерпал из романа «Жертва вечерняя»*. Он по целым дням читал этот роман: сидит, бывало, да облизывается, перечитывая одну и ту же страницу сряду по десяти раз. Не понимаю даже, когда он находил время для ротных учений! Царство домашних животных и птиц пользовалось особенным его расположением. Он любил смотреть на быков и жеребцов, любил подстерегать птиц и даже посещал тетеревиные токовища. И называл это классицизмом и античностью.
Хозяин мой, однако ж, не поддался настояниям Балаболкина. Это был один из тех разумных мужиков, которые твердым опытом убедились, что в жизни гораздо легче прожить без наук, нежели с науками.
— Никакой ему науки не надобно! — говорил он про меня, — придет его время — он и без складов читать начнет. Потому, наука у него — природная!
Только благодаря этой твердости, я избавился от «Жертвы вечерней» и не растратил безвременно своих сил.
Мне было с небольшим два года, когда мой отец умер. В последнее время его всё били палками, думая хотя этим способом пробудить в нем чувство собственного достоинства; но добились только того, что он потерял жвачку. Тогда все взоры с надеждою устремились на меня.
Я был невелик ростом, но молод и проворен.
Я помню, это было прелестное, солнечное весеннее утро. Уже три недели стадо гоняли в поле без быка; оно ходило как сонное, не наедаясь, а только оглашая окрестность призывным мычанием. Казалось, над стадом повисла одна из тех весенних грез, которые так любит описывать поэт Фет. Коровы, облитые лучами веселого солнца, поголовно лежали на пару, зажмурив глаза и задумчиво жуя жвачку. То был не сон и не бдение. Не сон, — потому что по стаду, не перемежаясь, из конца в конец проносилось томное мычание. Не бдение, — потому что стадо представлялось словно застывшим под игом трепетного ожидания.
Хозяин вошел ко мне в хлев, обмотал мою шею обрывком веревки и вывел меня на улицу. Крестьянская сходка была в полном сборе; бабы стояли у ворот и выглядывали из окон своих изб. Несколько поодаль беспокойно расхаживал Балаболкин, для которого отсутствие быка в стаде представляло несносное лишение.
Начали осматривать меня; одни одобряли, говоря, что я настоящий русский, простой бык; другие сомневались. Я рыл копытами землю, уставлялся рогами и взмахивал хвостом, из всех сил стараясь показать, что, не хуже любого адвоката, поступлю по точному смыслу доверенности. Но мужики галдели, ругались и предлагали моему хозяину такие условия, от которых мне самому становилось неловко.
Прошел целый мучительный час. Наконец бабы не выдержали и сбежались к месту сходки.
— Вы тут галдите, — говорили они, — а коровы без быка ходят!
Тут же, кстати, кто-то напомнил, что день праздничный п не худо бы выпить. Хозяин мой горячо ухватился за эту мысль и предложил ведро водки. Тогда все закричали, засуетились, и я, пользуясь суматохой, вырвал из рук хозяина веревку и стремглав понесся в поле…
Я скакал так, что только копыта мои сверкали. Дух у меня занимало, глаза налились кровью, ноздри раздулись, шея сама собой выгнулась…
Следом за мной во все лопатки бежал Балаболкин.
При нашем появлении все стадо вдруг, как бы по манию волшебства, поднялось на ноги и оглушительно звонко заревело.
— И кто же бы мог подумать! нахал Балаболкин приписал этот внезапный порыв себе, своему появлению!
IIIКомментарии
Вводная статья — Ф. Ф. Кузнецова.
Подготовка текста и текстологические разделы комментария: В. Н. Баскакова — разд. II вводной статьи, «По части женского вопроса», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Кузина Машенька», «Непочтительный Коронат», «В дружеском кругу», «В погоню за идеалами», «Тяжелый год», «Привет», и Д. М. Климовой — «К читателю», «В дороге», «Охранители», «Переписка», «Столп», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Отец и сын», «Опять в дороге», отд. «Неоконченное».
Комментарии: Т. Г. Динесман — постраничные примечания ко всем очеркам и вводные заметки к очеркам «В дороге», «Переписка», «Кандидат в столпы», «Превращение», «Опять в дороге», «Семейное счастье», «Еще переписка», «Непочтительный Коронат», «Благонамеренные речи. XII. Переписка», и С. А. Макашина — вводные заметки к очеркам «К читателю», «Охранители», «Столп», «Отец и сын», «По части женского вопроса», «Кузина Машенька», «В дружеском кругу», «В погоню за идеалами», «Тяжелый год», «Привет», «Приятное семейство», «Благонамеренная повесть».
Переводы иноязычного текста — Е. А. Гунста.
Условные сокращенияГр. — «Гражданин».
Изд. 1876 — «Благонамеренные речи. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина)», тт. I и II, СПб. 1876.
Изд. 1880 — то же, СПб. 1880.
Изд. 1883 — «Благонамеренные речи. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Издание второе», СПб. 1883.
Изд. 1933–1941 — Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч. в двадцати томах, ГИХЛ. М. 1933–1941.
Макашин — С. Макашин. Салтыков-Щедрин. Биография, т. 1, издание второе, дополненное, Гослитиздат, М. 1951.
MB — «Московские ведомости».
ОЗ — «Отечественные записки».
ПВ — «Правительственный вестник».
РМ — «Русский мир».
«Салтыков в воспоминаниях» — Сборник «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. Предисловие, подготовка текста и комментарии С. А. Макашина», Гослитиздат, М. 1957.
«СПб. вед.» — «Санкт-Петербургские ведомости».
Благонамеренные речи*
IПервый появившийся в печати очерк цикла «Благонамеренные речи» — «В дороге» — был написан по свежим впечатлениям поездок Салтыкова летом 1872 года в связи с делами о наследстве по селам и городам Московской, Тверской и Ярославской губерний. Салтыков с особой остротой ощутил, сколь глубоко проникли в русскую жизнь после реформы 1861 года новые, буржуазные отношения. Уже в первом по времени написания и опубликования очерке, как в завязи, намечены многие темы будущей книги: приход «новых людей» — деревенских собственников-капиталистов, кулаков, арендаторов, торговцев — как грядущих «столпов» российской действительности, социальная и нравственная выморочность дворянства, упадок духовных и нравственных основ современного общества, прикрываемый «благонамеренными речами». «Констатировать, какие бывают на свете благонамеренные речи», — это и было, по словам Салтыкова, задачей очерка, определившей необходимость его продолжения. Большинство очерков и рассказов, написанных в качестве этого продолжения и составивших новую книгу Салтыкова, имело под собой документальную основу — впечатления и наблюдения, полученные писателем во время его поездок по Московской, Тверской и Ярославской губерниям в родные места, где он улаживал дела по своим имениям с родственниками и крестьянами.
