Иван Панаев - РОДСТВЕННИКИ
Агафья Васильевна дала полную волю языку и начала везде трезвонить о Наташе и о Григорье Алексеиче.
Но грозные тучи клевет и сплетней, скоплявшиеся на губернском горизонте, еще не разразились над Сергиевским. Там было еще все ясно и безмятежно. Олимпиада
Игнатьевна хорошо понимала, что делалось кругом ее, и часто с большим любопытством расспрашивала своего племянника о Григорье Алексеиче. Ей было неприятно только одно
- почему Григорий Алексеич не служит.
- Как же он не заботится о своей карьере? - спрашивала она, - разве он имеет такое обеспеченное состояние?.. Вот вы, батюшка, - прибавляла она, - это другое дело. Вас бог благословил… У вас полторы тысячи душ крестьян. Слава богу, вам не о чем заботиться.
Ну, а молодому человеку, не богатому, грешно не думать о службе и праздно проводить время.
Сергей Александрович старался объяснить тетушке, что Григорий Алексеич проводит время не совсем праздно, что он много читает, занимается литературой, пишет статьи для журналов; но тетушка сомнительно и недовольно покачивала головой и говорила:
- Воля ваша, что же это за занятия такие? Ведь это он делает для своего удовольствия… Ведь это все же не то, что коронная служба… Ведь за эти занятия он не получит ни чина, ни награды, ни какого профита.
Глядя на дочь свою и на Григория Алексеича, когда они сидели вместе, старушка иногда думала:
"Господи! буди воля твоя!"
Случалось также, что, глядя на них, она думала: "Как бы это узнать достоверно, есть ли у него состояние, обеспечен ли он?" - потому что Сергей Александрыч не дал ей положительного ответа на этот вопрос. С Наташей при Григорье Алексеиче она обращалась гораздо нежнее и ласковее обыкновенного и часто говорила ему в ее присутствии:
- Как я благодарна вам, батюшка, за то, что вы занимаетесь с ней, читаете ей, толкуете, учите ее.
Но наедине с дочерью Олимпиада Игнатьевна давала ей другого рода наставления.
- Ты, пожалуйста, Наташа, - говорила она, - не очень слушай то, что тебе рассказывает и нашептывает Григорий Алексеич, не верь всему, что там написано, в этих книгах, которые он тебе читает.
ГЛАВА IX
А вот что Григорий Алексеич нашептывал Наташе:
- Если бы вы знали, как я теперь счастлив! А была минута, когда я хотел бежать отсюда, бежать от вас…
- Зачем же бежать? - перебила Наташа с недоумением.
- Я сомневался во всех и во всем - я сомневался в самом себе, я сомневался в вас. Я думал, что вы не любите меня.
- Неужели вы думали это? - спросила Наташа, - я могла думать, я… но это совсем другое. И до сих пор… Скажите мне, бога ради, за что вы меня любите?.. Я и до сих пор не понимаю этого!
- Вы не знаете самое себя, - говорил Григорий Алексеич, с восторгом смотря на нее, - за что? вы дали смысл и содержание моей жизни. Ваш взгляд, ваше слово, одно присутствие ваше разливает святое чувство в груди моей. Вы еще не знаете, насколько вы выше этих людей, среди которых родились и живете. Посмотрите хорошенько вокруг себя, на самых близких родных своих, на их образ жизни, на их дикие, нелепые предрассудки. Есть ли у вас что-нибудь общее с ними? Вы, верно, оставите их без сожаления?
- Если мне придется когда-нибудь оставить их, - отвечала она, - я, конечно, не буду жалеть никого, кроме маменьки…
- Я понимаю, что вы привязаны к ней по привычке; но послушайте, я должен прямо сказать вам все, я должен быть откровенен с вами: вы не можете любить ее искренно, и если думаете, что ее любите, - вы обманываете самое себя.
- Что это вы говорите? - с ужасом сказала Наташа. - Она - моя мать! Я знаю, что у нее доброе сердце и она очень любит меня. Как же мне не любить ее?
- Да, она любит вас до той минуты, покуда вы молчаливо и безусловно будете во всем покоряться ее требованиям, но если вы хоть раз вздумаете обнаружить перед ней собственную волю, которая будет противоречить ее воле, тогда эта любящая мать с добрым сердцем явится перед вами в настоящем свете… Она без жалости подавит вас своею материнскою властию, она не позволит вам дохнуть свободно, прикинется еще вдобавок притесненною, будет стонать, охать и всем жаловаться на вас. И никто не примет вашу сторону, все будут за нее… Между ею и вами не может существовать никакой откровенности, никакой симпатии. Вы должны, напротив, скрываться от нее, казаться перед ней не тем, чем вы есть, приносить ей ежеминутные жертвы и для собственного спокойствия поступать по ее желанию против своих убеждений, против своей совести…
- О нет, - прервала Наташа, - ни за что на свете; теперь я чувствую, что никто не в состоянии заставить меня сделать что-нибудь против моих убеждений.
- Но знаете ли вы, - продолжал он, - может быть, минута испытания уже близка для вас. Я беден, я почти ничего не имею; ваша матушка не подозревает этого, она, верно, думает, что у меня есть какое-нибудь состояние, и только потому так благосклонно обращается со мною, - но я должен буду открыть ей все, вывести ее из заблуждения, и тогда…
- Вы слишком дурно думаете об ней. Вы не знаете ее. Она не захочет препятствовать моему счастию. Я скажу ей, что я люблю вас, что я никого никогда не буду любить, кроме вас.
- Вы слишком чисты душою, слишком неопытны; но если мои подозрения оправдаются - тогда что?
- Тогда… - Наташа задумалась. Григорий Алексеич впился в нее своими глазами…
"А! она колеблется", - мрачно подумал он.
- Тогда, - сказала Наташа голосом спокойным и твердым, - тогда у меня не останется никого, кроме вас.
Григорий Алексеич при этих словах стал перед Наташею на колени и начал жарко целовать ее руки в безумном упоении.
- Бога ради, что вы делаете? - произнесла Наташа, которая, несмотря на волнение, сохранила присутствие духа, - вы забыли, где мы; вас могут увидеть…
Григорий Алексеич поднялся медленно, отвел рукою длинные свои волосы, которые упадали ему на лицо, взглянул на Наташу млеющими глазами и прошептал:
- Да, я совсем забыл… простите меня, я не помню, что делаю; я так счастлив!
Он снова сел возле нее и несколько минут жадно вдыхал в себя вечерний воздух.
- Мы не останемся здесь, - продолжал он, успокоиваясь, разнеживаясь и как будто мечтая вслух, - мы уедем отсюда, мы поселимся в Петербурге, устроим маленькое хозяйство, будем допускать к себе только немногих избранных друзей. Я буду трудиться, и как легок и приятен мне будет всякий труд! Мысль, что я тружусь не для себя только, а для существа родного, близкого мне, - эта мысль будет одушевлять и вдохновлять меня…
До сей минуты деятельность моя была в усыплении, потому что я не имел цели в жизни, потому что кругом меня было все бесприветно и пусто. До сих пор я бродил во мраке и ощупью, я воображал себя мудрецом, а между тем был глуп, как ребенок. Только теперь я начинаю понимать и видеть все ясно; только теперь я чувствую в себе настоящую силу и желание деятельности. Человек, никогда не любивший, хотя бы прожил сто лет, не имеет права сказать, что он жил!
Григорий Алексеич говорил долго, Наташа слушала его с восторгом, и в воображении ее уже развертывалась картина прекрасного будущего. Для Наташи каждое его слово дышало святой, непреложной истиной. Она смотрела на него с полною верой.
Но Григорий Алексеич не мог долго оставаться в таком безмятежном и блаженном состоянии духа. Одно обстоятельство, совершенно, впрочем, ничтожное, вдруг нарушило внутреннюю его гармонию.
Он лежал после обеда на диване в своей комнате и мечтал. Мечты его мало-помалу начинали спутываться и принимать неопределенные и туманные образы, глаза закрывались, и он готов уже был совсем заснуть, как вдруг кто-то сильно и выразительно крякнул над самою его головою.
Григорий Алексеич открыл глаза и с досадою обернулся назад.
На пороге двери стоял Петрович с свойственным ему глубокомысленным видом.
- Что тебе надо? - спросил Григорий Алексеич.
- Да, признаться, надо-то мне Сергея Александрыча, - отвечал Петрович, заглядывая в комнату.
- Его нет здесь.
- То-то нет, я и вижу, что нет. Да где же бы они это могли быть?
- Не знаю.
- Гм! Надо пойти отыскивать их. Барыня их спрашивает зачем-то…
- Поди отыскивай… Мне что за дело.
Но Петрович не двигался с места.
- Ну, что ж тебе?
- Эх, батюшка Григорий Алексеич, - проговорил Петрович, вздыхая, - то ись, как я вас люблю… верите ли богу… я много произошел в своей жизни и много господ видал на своем веку… Вот и Василий Васильич Бочкаревский, знаете его? уж на что барин, - да нет, куда до вас, далеко! Все не то. Этакая счастливица наша барышня, в сорочке, видно, родилась, ей-богу!
- Это что значит? - сказал Григорий Алексеич, вскакивая с дивана.
Петрович немного смутился.
- Вы простите меня, Григорий Алексеич, то ись, может статься, я и глупое слово сказал, оно, может, вам и неприятно, что я примешал ваши сердечные чувствия, но ведь шила в мешке не утаишь, батюшка, ей-богу. Мы, то ись все, не иначе понимаем вас, как женихом Натальи Николавны, и радуемся этому! Ежеминутно, так сказать, бога благодарим…
