Гийом Аполлинер - Т.1. Избранная лирика. Груди Тиресия. Гниющий чародей

Какая печаль неземная
Наполнила сердце мое среди этих безрадостных мест
Когда отдыхал я в чащобе с подошв отряхая
Груз километров покуда окрест
Свирепствовал вест

Я покинул тот сказочный лес
Где сновали проворные белки
Я пытался раздуть облака из курительной трубки
                       Но зенит
Оставался настойчиво чист

Мне неведомы тайны ну разве что странная песня
Торфяных перегнивших болот

Это вереск душистый как мед
Пчел влечет
Истоптал я не глядя
Голубику и вереск они
Новобрачным сродни
              Борей
              Борей
Здесь жизнь прочней
Сплетенных с ней
             Корней
И хватки дней
             Мертвей
Смерть на язык остра
Когда говорят ветра

У спящих статуй так бледны и стерты лица
Их жажде умереть не воплотиться
Им холодно
Улыбки изо льда
И снег укрыл их
На могилах
Любви почившей навсегда
Под розами с вербеной
Так спит под мраморною пеной
Волна воспоминаний о
Цетере дальней и Элладе давней
Под золотой луной

                     Моя душа
          Да не сожмет тебя в объятьях
          Паросский мрамор
          Посреди весны

А осы с мухами
Жужжат трубят о зле
Как горько быть добычею инстинктов
В земле где кровососы сторожат

От холодной влаги дождей
Станет плоть травы зеленей
Станет жизнью иной и тем
Что зовется ничем
Мой труп разложившийся в яме
Порастет густыми цветами
Для тех кто влюблен
И для похорон

Все это всем знакомо
Знакомо навсегда
Забудут и Гийома
Да-да

Бесценная любовь, творенье рук моих,
Я сам раздул огонь души твоей и взгляда,
И создал, и люблю — и в этом нет разлада:
Так любят статую и совершенный стих.

Все мелочи учел и сверил каждый штрих —
И ты теперь всегда свидетельствовать рада,
Какая мне, творцу, и слава, и награда
В тебе, оставшейся навек среди живых.

И лишь одно меня смущает, что гордиться
Сама не можешь ты своею красотой:
Ведь это я тебя придумал, да такой,

Что ни один шедевр с тобою не сравнится,
И мы обручены и небом, и землей,
О божество мое, холст, мрамор и страница!

Пустыню перейдя, измученный от жажды
Припал к морской воде, но пить ее не смог.
Я — путник жаждущий, ты — море и песок:
Я дважды изнемог, ты победила дважды.

А вот прохожий: он гулял себе однажды
И казнь влюбленного, ликуя, подстерег.
Несчастный висельник, когда настанет срок,
Неужто гнусному гуляке не воздашь ты?

Тот жаждущий, и тот повешенный, и тот
Зевака, — ждет их ад в душе моей, могила
С названием: «Хочу, чтоб ты меня любила!»

Я вырыл сам ее, пускай в нее сойдет
Любовь, — она как смерть прекрасна, и к тому же
Скажи: ты слышала, что смертны наши души?

Стою на берегу; даль без конца и края.
Начало осени: курлычет птичья стая.
А волны пятятся и оставляют клад —
Серебряных медуз. Вдали друг другу в лад
Плывут суда, а я, устав от рифм несносных,
Гляжу, как дует бриз и умирает в соснах.

Здесь, где бродил Гюго «среди глубоких рощ»,
Я думаю о том, какая скрыта мощь
В церквях, и в кладбищах, и в жителях суровых,
И в горьком табаке в гостиницах портовых.

Но горше табака тоска моей души.

Задумчивый закат тускнеет, и в тиши
Напор угасших волн медлителен и редок —
Так в сердце кровь моя вскипает напоследок
И обнажает, как былое ни лови,
Обломки памяти на отмелях любви.

Но гордый океан берет свое впотьмах:
Он дик и одинок, он с бурей не в ладах,
И, побеждая страх, из мрака рвется к свету,
И все поет, поет, поет под стать поэту.

Что может быть сильней, глубинней
И благородней этих линий?
Как будто свет зовет на свет из тени мглистой,
Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста{31}.

Из Фракии волшебной миру
Как волшебство явил я лиру.
Спешит зверье, оставив страхи,
На зов струны — и черепахи!

Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится,
Что триумфальная грохочет колесница
И что в мои стихи вцепился хваткий Рок,
Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.

Шерсть этих коз и то руно, мой друг,
Что стоило Язону стольких мук{32},
Поверь, не стоят даже завитка
Тех кос, к которым льнет моя рука.

Красоту не ценишь ты нимало.
Сколько же прелестных женщин стало
Жертвами безжалостного жала!
Ева, Клеопатра… Видит Бог,
Я еще прибавил бы двух-трех.

Хочу, чтобы со мной жила
Благоразумная жена
В уюте, с книжками и киской
И чтоб душа была жива
Теплом души — живой и близкой.

О лев! Не лев — одно название:
Монарх, бессильный воцариться.
Теперь ты в Гамбурге, в Германии,
Царишь — за прутьями зверинца.

У зайцев и влюбленных две напасти:
Они дрожат от страха и от страсти.
С них не бери пример. Его бери
С зайчихи — и твори, твори, твори!

Вот братец кролик в закутке —
Он от меня бежит в поспешности.
Живет он в кроличьем садке —
В саду Любви и в царстве Нежности.

Дон Педро, принц, на четырех
Верблюдах в дальний путь пустился,
Мир осмотрел — и восхитился.
И я бы мог… А чем я плох?
Еще б верблюдов. Четырех!

Мелькают дни друг другу вслед,
Как мыши времени, — и что же?
Я прожил двадцать восемь лет.
До крошки сглодан я, о Боже!

Мои слова — иным забава:
Они как бивни у слона.
О мертвый пурпур!.. Бремя славы
Лишь вы окупите, слова.

Взгляните на тысячи ножек
И глазок — кого ни возьми:
Клещей, коловраток и блошек —
Все будут чудесней семи
Чудес на земле и чудесней
Дворца Розамунды из песни!

Трудись, поэт, не предавайся сплину —
Дорога к процветанью нелегка!
Так над цветком гнет гусеница спину,
Пока не превратится в мотылька.

На севере есть мухи-божества,
И с ними наши, местные, поладили
И часто распевают вслух слова,
Которые услышали в Лапландии.