Оулавюр Сигурдссон - Избранное
Не в силах встать и уйти, я все сидел и смотрел на туманные горы, на крутой склон ущелья, на лаву, кусты, воду.
Кто я такой? Откуда я? Куда держу путь?
Домой…
Куда домой?
Домой в свою палатку!
Когда я вернулся, братья так обрадовались, что у меня потеплело на душе.
Короче говоря, во время летнего отпуска не произошло ничего такого, что стоило бы записать. Но случилось кое-что, чего не выразить словами. Что-то изменилось в моей душе, изменилось раз и навсегда.
6Незаметно подошло осеннее равноденствие 1944 года, и я заметил, что споры о всенародных делах получили новый толчок. Кругом говорили, что дни внепарламентского правительства сочтены и скоро будет образовано парламентское правительство из представителей трех партий, в том числе из красных, одержавших серьезную победу на выборах. Сначала Эйнар Пьетюрссон отказывался верить этим слухам, считая абсолютно немыслимым, чтобы, как он выразился, ответственные руководители государства пошли на поводу у безответственных фанатиков, большинство из которых страдают каким-нибудь комплексом, особенно комплексом неполноценности. Однако шеф воспринял этот слух совершенно спокойно, заметив, что он не лишен оснований, и велел Эйнару придержать язык и помнить, что акционеры общества «Утренняя заря», финансирующего «Светоч», не хуже Эйнара знают, с кем следует вступать в коалицию, а с кем нет.
Подвальный ресторанчик на улице Ингоульфсстрайти гудел от досужих предсказаний и гипотез. Один картавый умник заявил как-то, ссылаясь на якобы достоверные источники, будто два большевистских лидера провели сепаратные переговоры с крупными промышленниками и пытались склонить их к сотрудничеству, обещая вечную поддержку, если они согласятся сформировать правительство, которое обновит и увеличит рыболовный флот. Другой умник вскоре после этого сообщил, что траулеры за границей вот-вот будут закуплены, ведь три партии уже начали борьбу за министерские кресла, в том числе за кресло министра иностранных дел. Только я стал прислушиваться, как третий умник, веселый розовощекий мужчина, поклялся, будто бы главный организатор предвыборной кампании консерваторов, управляющий Бьярдни Магнуссон, у него на глазах в полночь в вестибюле гостиницы «Борг» обнимался с красным историком, а потом они, шатаясь, вместе брели по улице, распевая студенческие песни «Горы — любовь моя», «Зимние сумерки» и, конечно, «Не подводи страну родную, а напейся лучше вдрызг». Сам я высказывался не больше, чем обычно, но подумал, что последнее событие, может, и впрямь имело место. Так как накануне вечером мой квартирохозяин после трехдневного приступа подагры, который, кажется, сильно подействовал на настроение фру Камиллы, печально напевал по-немецки: «О alte Burschenherrlichkeit». Жизнелюбивый умник в подвальном ресторанчике на Ингоульфсстрайти сделал из пения и объятий консерватора и красного историка вывод о том, что консерваторам и радикалам удалось прийти к соглашению.
Если не ошибаюсь, именно в тот день меня ожидал большой сюрприз: едва я вышел из кофейни, собираясь вернуться в редакцию «Светоча», из соседнего дома появился мужчина с кожаным портфелем в руке и с сигаретой в углу рта. На нем было модное коричневатое пальто, чуть ли не верблюжьей шерсти, и начищенные до блеска полуботинки. Это был Гулли, мой бывший сотрапезник, или, вернее, Гвюдлёйгюр Гвюдмюндссон, рейкьявикский торговец оптом и в розницу.
— Гулли! — окликнул я.
— О, привет! — произнес он с сильным американским акцентом. — Что скажешь хорошего?
— Вернулся, значит?
— Йес, сэр. Так оно и есть, — сказал он и добавил по-английски: — Живой и невредимый, старина.
— Когда ты приехал?
— В начале месяца.
— Не страшно было на море?
— Ну, мне лично — нет. А вот жена боялась, — ответил он, мешая исландские слова с английскими. — Конечно, сейчас плавать опасно, хотя мы и были в конвое. Море кишело подлодками, которые то и дело топили суда.
— Вам повезло, что вы остались в живых, — сказал я.
Гулли вынул изо рта сигарету и стряхнул пепел жестом подлинного гражданина мира.
— Пора им кончать эту проклятую войну. Мне ведь нужно назад в Нью-Йорк.
— Когда?
— После рождества.
— Ты что, того? — удивился я. — Зачем?
— Тайна, дружище. Секрет. Бизнес.
— А твоя жена…
— Нет, она останется дома. Через месяц мы ждем первенца.
— Поздравляю!
— Thank you, sir[136].
— Не стоит тебе так рисковать снова, — сказал я. — Ну, как было в Америке?
— Превосходно. Просто превосходно. Надо бы и тебе съездить туда. Я сразу легко сориентировался в Нью-Йорке и чувствовал себя на Манхаттане как дома. Но жене все было не по нраву. Чуть не умерла со скуки.
— Да, это уже хуже.
— Тебе бы подняться на крышу небоскреба Эмпайр-Стейт-Билдинг. Побывать на Уолл-стрит, дружище, и сходить в зоопарк.
— С этим придется подождать, — сказал я. — Помнится, перед отъездом в Америку ты говорил о лицензии на торговлю. Тебе удалось раздобыть ее?
Гулли самодовольно прищурился, но все же снизошел до меня.
— Так ты, значит, не занялся торговлей?
— Нет.
— Тогда почему ты спросил о лицензии на торговлю?
— Просто так.
Он неопределенно покачал головой, но дал понять, что жаловаться ему нечего: Гвюдлёйгюр Гвюдмюндссон, торговец оптом и в розницу, еще всех удивит. Кроме того, ему надо прощупать директоров банков на предмет возможного создания еще одного предприятия.
Меня разобрало любопытство: что за предприятие?
— Top secret[137], — ответил он. — Акционерное общество. Может быть, ты такой состоятельный, что хочешь вступить в него?
— Ну что ты, что ты, — сказал я.
— Ничего, ничего, дружище. Я тоже спросил просто так, как и ты.
В этот момент какой-то человек, поравнявшись с нами, воскликнул, точь-в-точь как и я чуть раньше:
— Гулли! Вернулся!
— Йес, сэр;—ответил Гулли, — живой и здоровый. — И он увел с собой этого мужчину, махнув мне рукой на прощанье. — До свиданья, дружище! Пока!
Насколько я помню, новое правительство приступило к своим обязанностям в первый день зимы. Это было трехпартийное правительство, в которое вошли коммунисты. В то время из-за трехнедельной забастовки типографских рабочих газеты не печатались. На следующий день после смены правительства я один сидел в редакции «Светоча», когда с улицы зашел шеф.
— Трудолюбия тебе не занимать, Паудль, — сказал он приветливо. — Чем ты занимаешься сейчас?
Я сказал, что перевожу последнюю главу детективного романа, а после этого подберу несколько анекдотов.
— Эйнар приходил сегодня?
— Заглянул один раз, а потом ушел на встречу с каким-то американцем.
— На сколько номеров у нас хватит материала?
— По крайней мере на три, — сказал я. — А что, разве забастовка заканчивается?
— Надо полагать, — ответил он и, сняв шляпу и пальто, направился к себе в кабинет. — Если она не кончится, то хорошего не жди.
Несмотря на забастовку печатников, он явно был в хорошем настроении, насвистывал то одну, то другую мелодию, по-видимому успевая заодно просматривать газеты или книги, потому что я долго слышал шорох бумаги. Но вот на несколько минут все затихло, а потом он вышел ко мне, уселся на стул Эйнара Пьетюрссона, выстукивая рукой по столу ритм вальса.
— Ты себе не даешь отдыха, Паудль.
Не помню уже, что я ему ответил.
— Все кропаешь да кропаешь.
Я смотрел то на английский детектив, то на рукопись.
— И все же ты очень недоволен «Светочем»!
Я сделал большие глаза, не понимая, куда он клонит.
— Можешь не говорить ничего, мой мальчик, — продолжал он. — Ты всегда был недоволен журналом. Но работа от этого не страдала, так что я не жалуюсь. И до некоторой степени ты прав.
Я по-прежнему не знал, что сказать.
Шеф поднялся со стула и принялся расхаживать по комнате.
— Шутки ради я сейчас просмотрел подшивки нашего журнала за два последних года, сорок второй и сорок третий. Надо бы постараться улучшить не только содержание, но и внешний вид журнала. Но с этим придется подождать до переезда в новое помещение. Да и Финнбойи Ингоульфссон должен вернуться.
Я снова подал голос:
— Когда же мы переезжаем?
— Следующей осенью. В сентябре.
— А когда возвращается Финнбойи?
— Самое позднее — следующей осенью. По крайней мере так я понял из его последнего письма.
Недавно я опять имел случай убедиться, что Вальтоур относится к Финнбойи Ингоульфссону почти с отеческой заботой. Невольно подслушал, как шеф разговаривал по телефону с акционерами «Утренней зари» о том, что этому его протеже нужно сейчас послать денег, чтобы он мог окончить институт журналистики, лучший в США. Шеф не скупился на похвалы этому одаренному парню, из которого может выйти журналист с мировым именем. И все же, несмотря на обычные славословия, мне показалось, что в его голосе не слышно былого энтузиазма. Причина этого оставалась для меня загадкой.
