Дюла Ийеш - Избранное
— У вас служил не старший пастух, а табунщик. Младший брат моего деда.
Надо отдать справедливость, и молодая графиня, и секретарша не остались нейтральными зрителями — они подыгрывали мне в этой игре. А уж граф!
— Ты запоздала с приходом! Тут велись такие дискуссии! С господином писателем.
Матильду они не интересовали.
— На тему: кто такие крестьяне! У господина писателя весьма оригинальная точка зрения на сей предмет. Вот сделай милость, спроси сама, — граф натравливал на меня Матильду, как пикадор задорит быка.
Но Матильде ее ледяная броня дозволяла только декларативные высказывания.
— Кто живет в провинции, тот и крестьянин, — объявила она, и не мне, а графу и дамам.
Я наклонил голову в знак согласия. Возможно, слишком подчеркнуто. И Матильда почувствовала иронию.
— Ну, эти, кто живет в деревне.
— Значит, и мы тоже! — торжествовал граф, одновременно подмигивая мне: пора наносить удар.
— Кто ходит в сапогах, — добавила Матильда. Потом еще раз поправилась, желая быть предельно точной: — По крестьянину тотчас видно, что он крестьянин! Так было и так будет, пока существуют крестьяне.
Потому что скоро они исчезнут.
Но я начинал томиться. И даже более того, неожиданно почувствовал жалость к Матильде.
Крестьян не будет потому, что, не разбираясь в землепашестве, они попросту вымрут с голоду на полученных ими землях, вследствие своей прирожденной лености и бестолковости. Потому, что они работают, только когда их подгоняют. Матильде известны тому тысячи примеров. А раз им грозит голодная смерть, они и теперь, как в девятнадцатом году, прогонят коммунистов из Пешта, потому что венгерского крестьянина, его не оставишь в дураках, ведь это самый разумный, самый независимый и старательный народ в мире. Тому она надежный свидетель! Крестьянина интересует только труд. И потому бесполезно сбивать его с толку политикой, подстрекательствами. Поэтому и аплодировала она Иштвану Бетлену, так же, как он, полагая, что венгерскому крестьянину любое место подходит, только не парламент, потому что там паркет и крестьянину легко поскользнуться. А кроме того, дела правления, состоящие из разного, рода хитросплетений, сам крестьянин считает делом господским — и совершенно правильно!
И так далее, чуть ли не на одном дыхании; не снисходя до логических переходов, не давая возможности вставить ни единого возражения в этот поток декларативных заявлений, подобный королевскому эдикту, к чему так и просился звук отдаленной фанфары, как на средневековой базарной площади. Развесив уши, с холопской покорностью я молчал, раздумывая о том, что много лучше и проще по крупицам составить анамнез патологии Матильды не здесь, а дома. Спокойно посмотреть по книгам жены, к какой клинической группе отнести данный случай, и в зависимости от этого сформулировать ответ — чисто академически, разумеется, то есть не для того, чтобы ее убедить, а только так, с сугубо познавательной целью.
Я подкарауливал удобный момент, когда смогу, не нарушая приличий, смотать удочки. Рожденные фантазией Мольера Генриета, Арманда, Филаминта с нетерпением реальных личностей во плоти и крови ждали меня дома, предлагая более одухотворенный обмен мыслями, нежели те люди, что меня окружали сейчас. Но граф не желал расставаться с корридой:
— Господин писатель на протяжении многих страниц проводит рассуждения, что, не будь земледелие трудом, наилучшим образом развивающим ум, человеческая культура никогда не достигла бы современного уровня!
Матильда неуклонно вела свою линию, как будто читала соответствующую главу из учебника:
— Крестьянин никогда не научится играть в теннис. У него совершенно иной постав корпуса. И в вист тоже ни один крестьянин никогда не сумеет научиться играть.
— А в бридж?
Вопрос задал не я, а молодая графиня.
— Тоже нет!
Граф снова пустил в ход копье пикадора:
— Господин писатель утверждает, будто именно мы не способны к учению. Даже европейские языки не знаем.
Матильда молча смерила меня взглядом с головы до ног.
— Не знаем даже того языка, на котором сейчас беседуем.
И во взгляде его мелькнул — так мне показалось — легкий укол для меня, чтобы и я наконец-то бросился в бой.
— В таком случае как же мы разговариваем? — снизошла до вопроса Матильда.
— Вот и я задаю себе тот же вопрос. Все же не следует преувеличивать. Потому что господин писатель подвергает сомнению даже исторический факт: что самое культуру и хорошие манеры в этой стране насаждали мы.
— И от чьего имени он это утверждает? — спросила Матильда, готовая к бою.
— От имени печенегов! Как последний из печенегов, не утративший чувства собственного достоинства.
Матильда не поняла. Однако это не убавило ей гонору. Но граф так смотрел на меня, что мне пришлось заговорить.
— Я никогда не утверждал подобного. Я лишь печенег по рождению, если здесь нет ошибки.
— Вы сказали, будто вы последний печенег, который сознает это!
Граф сопроводил свою фразу жестким смехом, произнеся ее впервые за время нашей беседы не терпящим возражений тоном. По-французски она прозвучала так: «Que vous étiez le dernier Petchenègue qui en ait conscience!»
Я сожалею о том, что сделал тогда. Я поправил графа:
— Le dernier Petchenègue qui en eût conscience. — И даже не счел должным добавить: «Monsieur le comte»[133].
Матильда взглянула на графа, в этом взгляде легко читалось: шпагу наголо, подобную дерзость можно смыть только кровью. Воцарилась тишина.
Должно быть, какой-то мой застарелый ген припомнил пощечину, полученную пятьсот лет назад, и взбрыкнул в моем подсознании, этим, видимо, и объяснялся мой грубый, как удар обухом, ответ.
— Merci, maître.
— Не стоит благодарности, mon général!
Хозяин был слишком тонким знатоком этикета и, конечно же, не мог дать почувствовать гостю, что сердит на него. Меня упрашивали остаться. Более того, любезно взяли с меня обещание наведываться.
Да, но мне же еще предстояло занести бутылки. Эта война — с ее взрывами и воздушными волнами — перебила все хрупкие сосуды и превратила в сокровища даже простые бутылки.
Мы перелили остатки вина. Потом я, расставаясь, приложился к ручкам дам — в соответствии со строжайшим этикетом. И чувствовал: сдержанный кивок княгини был точным повторением умеренно-благосклонного кивка времен Изабеллы Испанской, которым давали понять, что аудиенция окончена. Помолодевшие дамы также вели себя безукоризненно. И только на сжатых губах Матильды читалось немое: убирайся прочь, хам! Но, конечно, правую руку и она заученно протянула для поцелуя.
Граф проводил меня до первых кирпичей бурой лужи, проследил за переправой и приветливо махал мне всякий раз, как я оборачивался назад, пока мы не скрылись из виду.
Мы, говорю я, потому что шустрый мальчуган, конечно же, не утерпел, чтобы еще раз не обойти деревню, без малейших пауз исторгая из себя вдохновенные планы раскопок расположенной поблизости песчаной ямы и факты — один другого интереснее и неоценимее с точки зрения истории общества — о новом образе жизни своих деда и бабки. Я не хочу злоупотреблять ими.
21
Прошли годы. Граф умер. Но до его кончины я не раз еще встречался с ним. Мне казалось, что после беглых зарисовок аристократической среды я когда-нибудь поверю бумаге и другие события: как сложился в окрестностях моей родной пусты буржуазно-демократический, а затем и народно-демократический уклад жизни и, наконец, как создавалась сама атмосфера коллективного хозяйствования. По силам ли мне эта задача? Пока что меня захватили иные планы. О графе же мне и без того многое есть что написать. А сейчас, забегая вперед, скажу самое существенное, дабы завершить повесть, если, конечно, терпеливый читатель дошагал со мною до ее завершения по этой пустынной, не паханной дотоле и брошенной на наше призрение ниве — по полям минувших событий. Граф достиг цели, к какой стремился. Он закончил дни свои в крестьянском доме на окраине села, до такой степени «обтесавшись» среди деревенских стариков, своих соседей, что, как уверяют, пока он не начинал говорить, его никто не мог отличить от них.
Вечный покой он обрел на эргёдском кладбище — теперь уже навсегда среди людей из того сословия, к которому он так тянулся. А чтобы водворить его в огромном семейном склепе — рядом с предками, — пришлось бы выписывать каменщиков, раздобывать песок, известь, кирпич, разбирать и снова замуровывать стену, снимать мраморную плиту в несколько центнеров весом. Еще — я слышал — понадобился бы специальный металлический гроб, ведь в склепе останки не предают земле. Вместо того граф получил свой земельный надел по соседству с известным на деревне скупщиком яиц; могила этого скупщика может служить ориентиром, потому что на графском кресте, сколоченном из простых досок — его, очевидно, предполагали поставить временно, — имя графа написано чернильным карандашом; и конечно, первый же дождь смыл эту надпись.
