Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 - Самоубийство!

 - Как? Что? Где?

 - В канцелярии самоубийство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.

 Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.

 - В лазарет потащили!

 Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.

 - Чей револьвер?

 - Мой! - с виноватым видом выступил один из надзирателей.

 - Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд! - затопал ногами К. - В последственное тебя сейчас посадить велю!

 - Виноват, не доглядел!..

 - Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!

 - Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.

 - Всех под суд упеку, подлецы!

 - Записку вот оставил! - доложил один из писарей.

 На восьмушке бумаги карандашом было написано:

 "Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.

 1) Во всем разочарован.

 2) Меня не понимают.

 3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.

 4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!

 5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.

"Бродяга Иванов".

 - Мерзавец! - заключил К. - Пишите протокол.

 - Жив, может быть, останется! - объявил пришедший доктор. - Пуля не задела сердце. А здорово!

 - Не мерзавец? - возмущался К. - А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать... В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер...

 Он принялся диктовать протокол.

 Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:

 - Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!

 Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:

 - Знать про мерзавца не хочу!

 И беспрестанно повторял:

 - Скажите, пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!

 Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:

 - Мальчик-то, - говорят, - уж очень хороший.

 Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:

 - Зайдем!

 - А я его обеспокою?

 - Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: "Неужели?" Ему это было приятно. Зайдем.

 Иванов лежал, исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.

 Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.

 - Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?

 - Благодарю вас! - тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. - Очень благодарю вас, что зашли!..

 Я сел около.

 - Вы, значит, меня не презираете? - спросил вдруг Иванов.

 - Как? За что? Господь с вами!

 - А тогда... в канцелярии... смотритель... "Подлец"... "Мерзавец"... "Гад"... Про кобылу говорил... Господи, при постороннем-то!

 Иванов заволновался.

 - Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь... Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.

 - Его?

 Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.

 - Ну, конечно же, его! Он ругался над беззащитным.

 - Его же? Его? - У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. - А я ведь... я... я не то думал... я уж думал, что уж, что ж я... Так уж меня... что ж я теперь... самыми последними словами... на кобылу!.. Какой же я человек.

 Он заплакал.

 - Иванов, перестаньте. Вредно вам! - уговаривали мы с доктором. - Не огорчайтесь пустяками!

 - Ведь нет... ничего... это так... это не от горя...

 Он плакал и бормотал:

 - А я... я... хотя и мало учился... а книжки читал... сам читал... я человек все-таки образованный.

 Бедняга, он и "кремацию" ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.

 И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.

 - У мерзавца были? - встретился со мной у лазарета К. - Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!

Оголтелые

 - Ну, не подлецы? Не подлецы? А? Ну, что с этим народом делать? Ну, что с ним делать? - взволнованно говорил старик-смотритель поселений в Рыковском.

 - Да что случилось?

 - Понимаете, опять двух человек убили. Хотите, идем вместе на следствие.

 Дорогой он рассказал подробности.

 Два поселенца - "половинщики", жившие вместе "для совместного домообзаводства", то есть в одной хате, убили двоих зашедших к ним переночевать бродяг.

 Убили, вероятно, ночью, когда те спали. А на утро разрубили трупы на части, затопили печку и хотели сжечь трупы.

 - Хотя бы прятались, канальи! - возмущался смотритель поселений. - А то двери настежь, окна настежь, словно самое обыкновенное дело делают. Ведь вот до чего оголтелость дошла! Девчонка их и накрыла. Соседская девчонка. Зашла зачем-то к ним в хату. Смотрит, вся хата в кровище, а около печки какое-то месиво лежи, и они тут сидят, около печки, жгут. Не черти? Ну, заорала благим матом, соседи собрались! Тут их за занятием и накрыли. И не запирались, говорят.

 В мертвецкой, посредине на столе, лежала груда мяса. Руки, ступни, мякоть, из которой торчали раздробленные кости. И пахло от этой груды свежей говядиной.

 Этот говяжий запах, наполнявший мертвецкую, словно мясную лавку, был страшнее всего.

 Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.

 - Другая голова вот здесь! - пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.

 Голова лежала лицом вниз, это был затылок.

 В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.

 - Ах, подлецы! Ах, подлецы! - качал головой смотритель поселений. - Пишите протокол! Идем на допрос.

 В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.

 Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.

 - Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! - взмолились они.

 Смотритель поселений только дико посмотрел на них.

 - Как домой?..

 - Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хоть, а есть. Старались, - теперь разворуют. Дозвольте домой.

 - Да вы ополоумели, что ли, черти?

 - Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!

 - Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!

 - Вымажешься!

 Через несколько минут их ввели обратно, умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.

 - Пиши протокол допроса! - распорядился писарю смотритель поселений.

 - Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Все одно, не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!

 - С грабежом убийство?

 - С грабежом! - презрительно фыркнул один из поселенцев. - Тоже грабеж! Сорок копеек взяли.

 - Сколько при них найдено денег?

 - Сорок четыре копейки! - отвечал надзиратель.

 - Из-за сорока копеек загубили две души? - всплеснул руками смотритель поселений.

 - А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег? Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. "Пусти, переночевать", - просятся. По семитке заплатили. "А на постоялый нам, говорят, не расчет". Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабеж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десяток рублей наберется! Растащат ведь!