Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

 Он схватился за голову, и на лице его отразилась мука жесточайшая.

 - И в этом же браслете застал! И все кругом столько лет смеялись, только я один, дуралей, серьезный был. Ха-ха-ха! Так вот же вам! Я один хохотать буду, а вы все кругом будете в ужасе. И вдруг должен писать прошение за безграмотством поселенца такого-то; прошу выдать для нужды домообзаводства из казны корову и бабу. А! Корову и бабу. Бабу и корову. А я сотворил себе кумир. Что есть женщина? Генрих Гейне сказал: "Бог создал ее в минуту вдохновенья!" Жрать не надо, - чулочки ей шелковые, чтобы любовнику приятнее ноги целовать было. Женщине ведь непременно ноги целовать надо! На коленях перед ней! На полу! На земле перед ней! В прах! А тут корова и баба. Дайте мне двадцать копеек... Что такое? Рубль? Благородно. Понимаю. Истинно. Все, значит, как есть, понял: в каторгу - и рубль ему и совесть чиста. Руку! Как интеллигент интеллигенту говорю: "Спасибо". Просто и кратко! "Спасибо".

Поэты-убийцы

 I.

Пащенко, - это его бродяжеское имя, - был ужасом всего Сахалина. Когда Пащенко убили, этому обрадовалась прежде всего каторга

За Пащенко числилось тридцать два убийства.

 Он многократно бегал, и когда его нужно было "уличать", сообщая из Одессы на Сахалин приметы Пащенко, написавшие начальники тюрем и надзиратели добавляли:

 - Только не говорите Пащенко, что сведения сообщили мы.

 Придет и убьет.

 Таково было страшное обаяние его имени.

 Среди всех кандальников Александровской тюрьмы Пащенко нашел себе только одного "человека по душе", такого же "тачечника", то есть приговоренного к прикованью к тачке, как и он, Широколобова.

 Широколобов - второй ужас всего Сахалина и Восточной Сибири. Кандальные сторонились от него, как от "зверя".

 Широколобов был сослан из Восточной Сибири за многочисленные убийства.

 Широколобов - сын каторжных родителей, сосланных за убийства и поженившихся на каторге. На портрете перед вами (см. т. I, стр. 181) тупое и действительно зверское лицо.

 Он попался на убийстве вдовы-дьяконицы. Желая узнать, где спрятаны деньги, Широколобов пытал свою жертву. Отрезал ей уши, нос, медленно, по кусочкам, резал груди. Широколобова привезли на Сахалин на пароходе "Байкал" прикованным железным обручем, за пояс, к мачте.

 Это был единственный человек, с которым нашел возможным подружиться в тюрьме Пащенко. Вместе они и отковались от тачек и совершили побег, разломав в тюрьме печку.

 Они ушли в ближайший рудник и скрылись там. Каторжане и поселенцы должны были таскать им туда пищу.

 Должны были, потому что иначе Пащенко и Широколобов вышли бы и натворили ужасов.

 Но их местопребывание было открыто.

 На дереве, около входа в одну из штолен, почему-то болталась тряпка. Это показалось странным начальству. Не примета ли? Была устроена облава, но предупрежденные Пащенко и Широколобов ушли и перебрались в дальний Владимирский рудник.

 Там они скрывались точно так же.

 Однажды, перед вечером, надзиратель из бывших каторжан, кавказец Кононбеков, вышел с ружьем, как он говорит: "поохотиться, нет ли беглых".

 Идя по горе, он услыхал внизу в кустах шорох. Это Пащенко и Широколобов вышли из горы.

 Кононбеков приложился, выстрелил на шорох. В кустах раздался крик. Какая-то тень мелькнула из кустов.

 Кононбеков бросился в кусты. Там лежал при последнем издыхании Пащенко. Пуля угодила ему в темя и пробила голову. Пащенко "подергался", как говорит Кононбеков, и умер. Широколобов бежал.

 Все, что было найдено при Пащенко, это его "бродяжеская записная книжка", лежавшая в кармане и теперь залитая его кровью.

 Потом эта книжка была передана мне.

 Пащенко был высокий, статный, красивый мужик, лет сорока пяти, с большой окладистой бородой, спокойным, холодным, "строгим" взглядом серых глаз.

 Все, что осталось от этого страшного человека, - книжка.

 В нее безграмотными каракулями Пащенко вписывал то, что ему было нужно, что его интересовало, к чему лежала его душа, - все самое для него необходимое.

 В ней заключается бродяжеский календарь с двадцать пятого августа, когда Пащенко ушел. Пащенко зачеркивал проходившие дни. Последним зачеркнуто было тридцатое сентября. Первого октября он был убит.

 Затем идет:

 - "Маршрут. От Сретенска Шилкино - 97 верст, Усть-Кара - 115" и так далее.

 Затем идет несколько каких-то адресов:

 - "Иван Васильевич Черкашев, на Новом базаре, лавочка; Никита Яковлевич Турецкий, угол Гусьевской и Зейской, собственный дом" и так далее.

 Люди ли, у которых можно остановиться, или намеченные места где можно "поработать".

 Затем идут, на первый взгляд, странные, но в тюрьме очень необходимые сведения:

 - "Посредством гипнотизма можно повелевать чужим умом, то есть мозгом".

 - "Затменье солнца двадцать восьмого июля 1896 года".

 Список всех министерств:

 - "В России монастырей 497: мужских 269, женских 228".

 - "Швеция и Норвегия - два государства, под влиянием одного короля. Занимает "Скандинавский" полуостров. Пять миллионов жителей. Столица Швеции - город Стокгольм и Норвегии - "Христиания"".

 Также описаны все европейские государства, какой город столичный, и где сколько жителей.

 Далее идут сведения о "китайской вере".

 - "Фво, китайский бог, рождался 8000 раз по-ихнему суеверию. Аканг-Белл - бог меньший, то есть малый бог, низшего неба. Чушь".

 Сведения, казалось бы, бесполезные, но нужные, прямо необходимые для человека, который хочет играть "роль" в тюрьме.

 Тюрьма, как и все русское простонародье, очень ценит "точное знание".

 Именно точное.

 - Сколько в Бельгии народу?

 - Пять с половиной миллионов.

 Именно "с половиной". Это-то и придает солидность знанию.

 Народ - мечтатель, народ не утилитарист, народ наш, а с ним и тюрьма, с особым почтением относятся к знанию не чего-нибудь житейского, повседневного, необходимого, а именно к знанию чего-нибудь совершенно ненужного, к жизни неприменимого. И, кажется, чем бесполезнее знание, тем большим оно пользуется почтением. Это-то и есть настоящая "мудрость".

 Вращаясь среди каторжан, вы часто нарываетесь на такие вопросы:

 - А сколько, ваше высокоблагородие, на свете огнедышащих гор, то есть волканов?

 - Да тебе-то зачем?

 - Так, знать желательно. Потому, как вы ученый.

 - Ей-Богу, не знаю.

 - Огнедышащих гор, то есть волканов, на свете 48.

 Потом, один на один, вы можете сказать ему:

 - Все-то ты, братец мой, врешь. Кто их все считал?

 Но при тюрьме остерегитесь. Дайте ему торжествовать. На этом покоится уважение к нему тюрьмы, на его знаниях, и теперь, когда он даже ученого барина зашиб, уважение к нему еще более вырастает. Не бросайте же его под ноги этим людям, которые, как и все, терпят, но не любят чужого превосходства.

 Среди всех этих необходимых, чтобы играть в тюрьме роль, сведений разбросаны стихи.

 По словам каторжан, покойный Пащенко очень любил стишки, и те, которые ему приходились по душе, записывал.

 Что же это была за поэтическая душа, которая жила в человеке, совершившем тридцать два убийства?

 Убийца любил только жалостные стихи. Полные грусти и жалоб.

 Жалоб на судьбу, на несовершенства человеческой природы:

"Подсеку ж я крылья

Дерзкому сомненью,