Ги Мопассан - Наследство
Бледный, перепуганный Лезабль попросил врача назначить ему лечение. Тот дал подробное предписание: железо, кровавые бифштексы, побольше крепкого бульона, моцион, покой, лето — на лоне природы. Затем следовали советы на случай, когда больной почувствует себя лучше. Врач указал средства, применяемые в подобных обстоятельствах и часто оказывавшиеся успешными.
Советы врача обошлись им в сорок франков.
Когда они вышли на улицу, Кора, предвидя, что ее ждет в будущем, произнесла с затаенной яростью:
— Ну и попалась же я!
Он не ответил. Снедаемый страхом, он шагал рядом, припоминая и взвешивая каждое слово, сказанное врачом. Не обманул ли его доктор? Может быть, он считает его смертельно больным? Он уже не думал ни о наследстве, ни о ребенке. Речь шла о его жизни!
Ему казалось, что у него хрипы в легких и сердцебиение. Когда они проходили по Тюильри, он почувствовал слабость и захотел присесть. Раздосадованная жена, желая унизить его, стояла рядом, с презрительной жалостью глядя на него сверху вниз. Он тяжело дышал, бессознательно усиливая одышку, вызванную волнением, и беспрестанно щупая у себя пульс.
Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Кора спросила:
— Ну, кончится когда-нибудь это кривлянье? Пойдешь ты или нет?
Он поднялся с видом мученика и, ни слова не говоря, двинулся в путь.
Узнав о том, что им сказал врач, Кашлен дал волю своему бешенству. Он рычал:
— Ну и влопались мы! Ну и влопались!
На зятя он бросал свирепые взгляды, словно хотел растерзать его.
Лезабль ничего не слышал, ничего не замечал, — он думал только о своем здоровье, о своей жизни, которая была под угрозой. Пусть они вопят, сколько им угодно, — отец и дочь, — побывали бы они в его шкуре!.. А шкуру-то он как раз и хочет спасти!
На столе у него появились аптекарские пузырьки, и, невзирая на усмешки жены и громкий хохот тестя, он тщательно отмерял предписанную дозу лекарства перед каждой едой. Он поминутно гляделся в зеркало, то и дело прикладывал руку к сердцу, считая его удары; опасаясь физической близости с женой, он распорядился перенести свою постель в темную каморку, служившую им гардеробной.
Теперь он испытывал к этой женщине лишь трусливую ненависть, смешанную с отвращением. Впрочем, женщины, все до единой, казались ему теперь чудовищами, опасными хищницами, преследующими одну цель — мужеубийство. Если он и вспоминал о завещании тетки Шарлотты, то лишь как о счастливо избегнутой опасности, едва не стоившей ему жизни.
Так прошло еще несколько месяцев. До истечения рокового срока оставался всего лишь один год.
Кашлен повесил в столовой громадный календарь и каждое утро вычеркивал прошедший день; бессильная злоба, мучительное сознание, что вожделенное богатство ускользает от него с каждой неделей, нестерпимая мысль, что он вынужден будет по-прежнему тянуть служебную лямку и, выйдя на пенсию, до конца дней влачить жалкое существование на каких-нибудь две тысячи франков, — все это побуждало его к грубой брани, которая того и гляди могла перейти в драку.
При виде зятя Кашлен трясся от бешеного желания избить его, раздавить, растоптать. Он ненавидел Лезабля исступленной ненавистью. Всякий раз, как тот отворял дверь, входил в комнату, Кашлену казалось, что к нему в дом проник вор, укравший у него священное достояние — фамильное наследство. Тесть ненавидел Лезабля сильней, чем ненавидят смертельного врага, и в то же время презирал за неспособность, а главное, за малодушие, с тех пор, как зять, опасаясь за свое здоровье, перестал добиваться осуществления их общих надежд.
Лезабль и в самом деле так чуждался жены, словно их не связывали никакие узы. Он боялся к ней приблизиться, прикоснуться, избегал даже ее взгляда, не только от стыда, но и от страха.
Кашлен ежедневно справлялся у дочери:
— Ну, как муженек? Отважился?
Она отвечала:
— Нет, папа.
Каждый вечер за обедом происходили тягостные сцены. Кашлен без конца повторял:
— Если мужчина — не мужчина, так уж лучше ему подохнуть и уступить место другому.
А Кора добавляла:
— Да уж, ничего не скажешь; и бывают же на свете бесполезные, никудышные люди. Они затем только и топчут землю, чтобы всем быть в тягость!
Лезабль глотал свои лекарства и ничего не отвечал. Однажды тесть не выдержал:
— Слушайте, вы! Если вы не измените своего поведения и теперь, когда здоровье ваше поправилось, я знаю, что сделает моя дочь!
Зять вопросительно поднял на него глаза, предчувствуя новое тяжкое оскорбление. Кашлен продолжал:
— Она возьмет себе вместо вас другого, черт побери! И вам еще здорово повезло, что она давно этого не сделала! Когда имеешь мужем этакого чурбана вроде вас, тогда все дозволено.
Бледный, как полотно, Лезабль ответил:
— Я не мешаю ей следовать вашим мудрым наставлениям.
Кора потупила глаза. А Кашлен, смутно чувствуя, что хватил через край, слегка сконфузился.
VI
На службе тесть и зять сохраняли видимость полного согласия. Между ними установилось нечто вроде молчаливого уговора, в силу которого они скрывали от сослуживцев свои домашние раздоры. Они обращались друг к другу не иначе как «дорогой Кашлен», «дорогой Лезабль», — и подчас даже делали вид, что дружно над чем-то посмеиваются, притворяясь, что довольны, счастливы и вполне удовлетворены своей семейной жизнью.
Лезабль и Маз, со своей стороны, держались в отношении друг друга с изысканной учтивостью противников, едва избежавших дуэли. Несостоявшийся поединок нагнал на них страху, и они старались быть преувеличенно вежливыми, подчеркнуто предупредительными друг к другу, а втайне не прочь были сойтись поближе, во избежание новых столкновений, которых они смутно опасались.
Сослуживцы одобрительно взирали на них, полагая, что такое поведение приличествует людям светским, между которыми произошло недоразумение, едва не приведшее к дуэли.
Еще издалека они строго и чинно приветствовали друг друга исполненным достоинства широким взмахом шляпы.
Однако они не обменялись пока ни единым словом, ибо ни тот, ни другой не желал либо не осмеливался сделать первый шаг.
Как-то раз Лезабля срочно вызвали к начальнику; стараясь показать свое усердие, он пустился бегом и на повороте коридора со всего размаха угодил в живот какому-то чиновнику, шедшему навстречу. Это был Маз. Оба отступили, и смущенный Лезабль с вежливой поспешностью спросил:
— Надеюсь, я не ушиб вас, сударь?
На что Маз возразил:
— Нисколько, сударь.
С той поры они сочли возможным при встрече обмениваться несколькими словами. Затем, все более соревнуясь в учтивости, они стали оказывать друг другу знаки внимания, и между ними возникла известная короткость, перешедшая затем в близость, умеряемую некоторой сдержанностью, — близость людей, когда-то не понявших друг друга, которым осторожность все еще мешает поддаться взаимной симпатии. Наконец, постоянная предупредительность и частое хождение друг к другу из отдела в отдел положили начало дружественным отношениям.
Теперь, заглянув за новостями в кабинет регистратора, они частенько болтали между собой. Лезабль утратил былое высокомерие преуспевающего чиновника, а Маз забывал принять осанку светского человека. Кашлен, принимая участие в их беседе, казалось, с одобрением наблюдал за этой дружбой. Иной раз, глядя вслед рослому красавцу Мазу, чуть не задевавшему головой за притолоку, он бормотал, косясь на зятя:
— Вот это молодец так молодец!
Как-то утром, когда они оказались в комнате вчетвером — потому что папаша Савон никогда не отрывался от работы, — стул, на котором восседал экспедитор, очевидно подпиленный каким-то шутником, подломился под ним, и старик с испуганным возгласом скатился на пол.
Все трое бросились к нему на помощь. Кашлен утверждал, что это проделка коммунаров, а Маз во что бы то ни стало хотел взглянуть на ушибленное место. Они вдвоем даже пытались раздеть старика, будто бы желая перевязать рану. Но папаша Савон отчаянно отбивался, уверяя, что у него ничего не болит.
Когда веселое оживление улеглось, Кашлен неожиданно воскликнул, обращаясь к Мазу:
— Послушайте-ка, господин Маз, теперь, когда мы стали друзьями, вы должны прийти к нам в воскресенье отобедать! Мы все будем вам очень рады — зять, и я, и моя дочь, которая хорошо вас знает понаслышке, ведь мы частенько дома беседуем о службе. Согласны, да?
Лезабль, хотя и более сдержанно, присоединился к настояниям тестя:
— Конечно, приходите. Будем весьма рады.
Маз в замешательстве колебался, с усмешкой вспоминая слухи, ходившие об этой семье.
Кашлен продолжал настаивать:
— Итак, решено?
— Ну что ж, хорошо, согласен.
Отец, вернувшись домой, сообщил дочери:
— Знаешь, кто у нас обедает в воскресенье? Господин Маз!
Кора, крайне удивленная, переспросила:
— Господин Маз? Вот как?
