Ги Мопассан - Наследство
При виде обоих сослуживцев, которые торжественно в перчатках вошли к нему в кабинет, Лезабль поднял голову и отрывисто спросил:
— Что вам угодно?
Питоле ответил:
— Сударь, мы уполномочены нашим другом, господином Мазом, передать вам, чтобы вы либо извинились перед ним, либо дали ему удовлетворение с оружием в руках за оскорбление действием, которое вы ему нанесли.
Но Лезабль, выйдя из себя, воскликнул:
— Как? Он меня оскорбил и он же еще меня вызывает? Так передайте ему, что я его презираю и что я отвечу презрением на все, что он скажет или сделает.
Буассель приблизился и трагическим голосом произнес:
— Сударь, вы вынудите нас напечатать в газетах официальное заявление, весьма неблагоприятное для вас.
А Питоле ехидно добавил:
— Что может опорочить вашу честь и сильно повредить вашей карьере.
Лезабль оторопело глядел на них. Что делать? Он решил выиграть время.
— Господа, я вам дам ответ через десять минут, соблаговолите подождать в кабинете господина Питоле.
Оставшись один, он оглянулся вокруг, словно в поисках совета, защиты.
Дуэль! У него будет дуэль!
Он трепетал, растерявшись, как человек миролюбивый, никогда не ожидавший ничего подобного, не подготовленный к такой опасности, к таким волнениям, не закаливший своего мужества в предвидении столь грозного события. Он попытался встать, но снова упал на стул Сердце у него колотилось, ноги подкашивались. Силы его улетучились вместе с гневом. Но мысль о том, что скажут в министерстве, о толках, какие пойдут по отделам, пробудила его угасшую было гордость, и, не зная на что решиться, он направился за советом к начальнику.
Господин Торшбеф был поражен и озадачен. Он не видел необходимости в поединке. Кроме того, он опасался, что все это может вызвать беспорядок в его отделе. Он растерянно повторил:
— Ничего не могу вам посоветовать. Это вопрос чести, меня это не касается. Если желаете, я могу вам дать записочку к майору Буку. Он сведущ в этих делах, он вас научит, как поступить.
Лезабль поблагодарил и отправился к майору, который тут же изъявил согласие быть его секундантом; вторым секундантом он пригласил одного из своих помощников.
Буассель и Питоле дожидались их, все еще не снимая перчаток. Они раздобыли в соседнем отделе два стула, чтоб можно было устроиться вчетвером.
Секунданты торжественно обменялись поклонами и сели. Питоле первым взял слово и обрисовал положение. Выслушав его, майор заявил:
— Дело серьезное, но, на мой взгляд, поправимое. Все зависит от намерений сторон.
Старый моряк в душе потешался над ними.
В итоге длительного обсуждения были выработаны четыре проекта письма, предусматривавшие обоюдные извинения. Если г-н Маз заявит, что, по существу, не имел намерения оскорбить г-на Лезабля, последний охотно признает свою вину, выразившуюся в том, что он запустил в него чернильцей, и принесет извинения за свой опрометчивый поступок.
Затем все четверо вернулись к дуэлянтам.
Маз сидел у себя за столом, взволнованный предстоящим поединком, хотя и ожидал вероятного отступления противника, и, держа небольшое круглое зеркальце в оловянной оправе, рассматривал поочередно то одну, то другую щеку. У каждого чиновника в ящике стола хранится такое зеркальце, чтоб вечером, перед уходом, привести в порядок прическу, расчесать бороду и поправить галстук.
Прочитав представленные ему секундантами письма, Маз с видимым удовлетворением заметил:
— На мой взгляд, условия весьма почетные. Я готов подписать.
Лезабль со своей стороны, приняв без возражений предложения секундантов, заявил:
— Если ваше мнение таково, мне остается только подчиниться.
И четверо секундантов собрались снова. Произошел обмен письмами, все торжественно раскланялись и разошлись, считая инцидент исчерпанным.
В министерстве царило чрезвычайное возбуждение. Чиновники бегали за новостями, сновали из одной двери в другую, толпились в коридорах.
Когда выяснилось, что дело улажено, все были весьма разочарованы. Кто-то сострил:
— А ребенка-то Лезаблю от этого не прибудет!
Острота облетела все министерство. Какой-то чиновник сложил по этому поводу песенку.
Казалось, с происшествием покончено, когда всплыло новое затруднение, на которое указал Буассель: как следует вести себя противникам, если они столкнутся лицом к лицу? Должны ли они поздороваться или сделать вид, что незнакомы? Было решено, что они встретятся как бы случайно в кабинете начальника и в его присутствии вежливо обменяются двумя-тремя словами.
Церемония состоялась, после чего Маз немедленно послал за фиакром и уехал домой, чтобы снова попытаться отмыть чернила.
Лезабль и Кашлен молча возвращались вдвоем, злясь друг на друга, словно все это произошло по вине одного из них.
Придя домой, Лезабль яростно швырнул шляпу на комод и крикнул жене:
— Хватит с меня! Теперь еще дуэль!.. А все из-за тебя.
Она изумленно взглянула на него, заранее чувствуя прилив раздражения.
— Дуэль? Это еще почему?
— Потому что Маз меня оскорбил, и все из-за тебя.
Кора подошла к мужу.
— Из-за меня? Каким образом?
В ярости он бросился в кресло, повторяя:
— Он меня оскорбил. Я не обязан тебе докладывать подробности.
Но она настаивала:
— Прошу тебя, повтори, что он сказал обо мне.
Лезабль покраснел и пролепетал:
— Он сказал... сказал... если ты бесплодна...
Она отшатнулась, словно ее ударили хлыстом, и в бешенстве, с отцовской грубостью, сразу проступившей сквозь оболочку женственности, разразилась бранью:
— Я, я бесплодна? С чего он это взял, идиот?! Бесплодна из-за тебя — да! Потому что ты не мужчина! Но выйди я за другого, слышишь — за другого, за кого угодно, я бы рожала. Вот... Уж молчал бы лучше! Я и так дорого поплатилась за то, что вышла за такого слюнтяя!.. Так что же ты ответил этому мерзавцу?..
Растерявшись пред этим бурным натиском, Лезабль, запинаясь, произнес:
— Я... я... дал ему пощечину.
Она удивленно взглянула на мужа:
— Ну, а он что?..
— Он прислал мне своих секундантов. Вот и все!
Происшествие заинтересовало ее; как и всякую женщину, ее захватывал драматизм событий; гнев ее сразу улегся, и, проникшись уважением к мужу, который ради нее подвергал опасности свою жизнь, она спросила:
— Когда же вы деретесь?
Он спокойно ответил:
— Дуэли не будет. Секунданты уладили дело. Маз передо мной извинился.
Она смерила его презрительным взглядом:
— Ах, так! Меня оскорбляют в твоем присутствии, и ты это допускаешь! Драться ты не будешь! Этого только недоставало! Ты еще, оказывается, и трус!
Он возмутился:
— Замолчи, пожалуйста! Мне-то лучше знать, раз это касается моей чести. Впрочем, вот письмо господина Маза. На, читай! Увидишь сама.
Она взяла из его рук письмо, пробежала глазами, все поняла и усмехнулась:
— Ты ему тоже написал? Вы друг друга испугались. Какие же мужчины трусы! Женщина на вашем месте... Да что же это на самом деле! Он меня оскорбил, меня, твою жену! И ты довольствуешься этим письмом! Не удивительно, что ты не способен иметь ребенка! Все одно к одному: ты так же струсил перед мужчиной, как трусишь перед женщиной. Нечего сказать — хорош гусь!
Она внезапно обрела голос и ухватки Кашлена, наглые ухватки старого солдафона и резкий мужицкий голос.
Рослая, крепкая, здоровая, с высокой грудью, румяным и свежим лицом, побагровевшим от гнева, она стояла перед ним подбоченясь и низким раскатистым голосом изливала свою обиду. Она глядела на сидевшего перед ней бледного плешивого человечка с короткими адвокатскими бачками на бритом лице, и ей хотелось задушить, раздавить его.
Она повторяла:
— Ты ничтожество, да, ничтожество! Даже на службе каждый может тебя обскакать!
Дверь отворилась, и вошел Кашлен, привлеченный шумом.
Он спросил:
— Что тут у вас такое?
Она обернулась:
— Я ему выложила все начистоту, этому фигляру.
Лезабль посмотрел на тестя, на жену и вдруг обнаружил между ними разительное сходство. Пелена спала с его глаз, и он увидел обоих — отца и дочь — такими, как они были, родными по крови, по низменной и грубой природе. И он понял, что погиб, ибо навеки обречен жить между этими двумя людьми.
— Если бы хоть можно было развестись! Мало радости — выйти замуж за каплуна! — заявил Кашлен.
Услышав это слово, Лезабль вскочил как ужаленный. Дрожа от ярости, он наступал на тестя и, задыхаясь, бормотал:
— Вон!.. Вон отсюда!.. Вы в моем доме, слышите! Убирайтесь вон!..
Схватив стоявшую на комоде бутыль с какой-то лекарственной настойкой, он размахивал ею, как дубинкой.
Оробевший Кашлен попятился и вышел из комнаты, бормоча:
— Что это его так разобрало?
Но ярость Лезабля не утихала: это уже было слишком! Он обернулся к жене, которая не сводила с него глаз, слегка удивленная его неистовством, и, поставив бутыль обратно на комод, крикнул срывающимся голосом:
