Рональд Харвуд - Одинаковые тени
— Слыхала, — отвечает она.
— От кого слыхала? — спрашиваю я.
— От Джанни, — говорит она и сердится. Друг, я пугаюсь насмерть, потому что откуда ей знать, что Каланга — мой дядя, а если она об этом уже слыхала, так зачем она меня спрашивает, а?
— А где твой дядя, Джорджи? — спрашивает она так ласково.
— Не знаю, друг, — говорю я. Я говорю это потому, что, по-моему, всегда лучше так говорить, хотя я и правда не знаю, где теперь мой дядя Каланга.
— Он в Иоганнесбурге? — спрашивает она.
— Да, — говорю я, и мне уже совсем не нравится этот разговор про дядю Калангу.
— Нет, его там нету, Джорджи. Он в Кейптауне, — говорит она.
— Зачем ты спрашиваешь, если сама все знаешь? — говорю я.
— Так он в Кейптауне, Джорджи? — опять спрашивает она.
— Не знаю, друг, честное слово, — говорю я, и так оно и есть на самом деле.
И она больше ничего не говорит и просто лежит на солнце, и я должен сказать вам, что мне не нравится этот разговор, потому что вам надо понять, что мой дядя Каланга — образованный африканец, как я уже говорил, и он по-настоящему умный, и я не могу понять, откуда эта Нэнси вообще знает о моем дяде и зачем ей понадобилось знать, где он теперь.
— Если он устроит митинг, возьмешь меня с собой? — говорит она.
— Какой митинг? — спрашиваю я.
— Ты сам знаешь какой, — говорит она.
— Нет, сэр, не знаю. Понятия не имею, о чем ты, — говорю я.
— Ты знаешь, Джорджи. Митинг за свободу.
— Нэнси, — говорю я, — я ничего не знаю ни о каких митингах за свободу, и ты сама знаешь, что нам не разрешается ходить на митинги. Ты сама это знаешь!
И она молчит. Но я должен сказать вам, что мой дядя Каланга, как я вам говорил, должен был уехать в Иоганнесбург, потому что он устраивал эти митинги здесь в Кейптауне, и, друг, ему нужно было уехать, пока его не забрала полиция. Я был один раз на таком митинге, и если бы полицейские услыхали, что там говорил мой дядя, им это бы не понравилось. Да, сэр. Поэтому, когда эта Нэнси спрашивает меня о дяде Каланге, я насмерть пугаюсь.
— Да, — говорит Нэнси через некоторое время. — Он здесь, в Кейптауне.
— Откуда ты знаешь? — говорю я.
— И если он устроит митинг, Джорджи, возьми меня с собой.
Я молчу, и тут вдруг она касается моей ноги и вообще пододвигается совсем вплотную, и я должен сказать вам, что забываю про дядю Калангу и думаю только о Нэнси. Она такая милая и совсем рядом и целует меня в шею и в ухо, и, друг, она проводит своими длинными ногтями по моей спине, — знаете, как это приятно? Да, сэр. Я говорю вам чистую правду — она меня целует, так нежно и долго. А когда поцелуй кончается, она тихонько спрашивает:
— Так ты возьмешь меня, Джорджи, а?
И, друг, я не совру вам, она опять отодвигается, и просто лежит ка солнышке, и вроде бы спит, и, друг, мне хорошо после ее поцелуя, но меня беспокоят ее расспросы.
И, может быть, проходит много времени, и я сплю на пляже под шум моря и голосов.
Но Джанни Гриква и Фреда возвращаются, и мы встаем, одеваемся и едем в автомобиле назад на Ганноверскую улицу. И я не верю своим глазам, когда вижу, что Нэнси после того, как целовала меня на пляже, опять забивается в угол.
Когда мы подъезжаем к дому, я тихонько говорю Нэнси, что, может, мы поднимемся наверх и кое о чем поговорим, но она молчит, и, друг, я не знаю, что думать об этой девушке. Просто не знаю.
Она уходит переодеваться, а Джанни Гриква говорит, чтобы я остался в его доме на ночь и поразвлекался.
— С кем? — спрашиваю я.
— Разумеется, с Нэнси, — говорит он.
Но когда он зовет ее, она не приходит, а приходит Фреда и говорит, что Нэнси уехала домой, и тут Джанни начинает беситься.
— Ну ничего, Джорджи, — говорит он. — Не сегодня, так завтра, ладно? До завтра, — говорит он.
— Может быть, — говорю я.
— Довезти тебя до дома?
— Нет, сэр, — говорю я. — У меня есть велосипед, и я, конечно, поеду на нем домой и подумаю.
Так я и делаю.
Я еду домой, и уже смеркается, и когда я возвращаюсь в Си-Пойнт к дому Финбергов и ставлю свой велосипед в их гараж, как мне дозволено, я неожиданно слышу шум и пугаюсь, потому что знаю, что тут кто-то есть, и думаю, что это, может, подонок, который хочет отнять у меня мои шесть фунтов, и очень пугаюсь.
Я медленно выхожу из гаража и осматриваюсь по сторонам, потому что зулус в темноте может видеть такое, чего никто другой не увидит. И я точно вижу в углу двора тень, и, друг, я пугаюсь. И тут тень подходит ко мне и говорит:
— Здравствуй, Табула.
Это мой дядя Каланга.
VII
— Я тебя заждался, Табула, — говорит дядя.
Да, сэр. Это мой дядя, и никто иной. Потому что он всегда зовет меня моим зулусским именем Табула, как я вам уже рассказывал.
— Да, дядя. Меня не было дома, — говорю я.
— Я так и подумал, — говорит он и улыбается.
— Пойдем ко мне, может, выпьешь чашку чая, а? — говорю я, и он говорит «да», и это полный порядок, потому что в доме нет никого, потому что мастер Абель ночует сегодня не дома, так что кроме нас с дядей там никого не будет.
Я люблю моего дядю. Он очень хороший человек, да, сэр. Он очень хорошо говорит, и я люблю его слушать. Голос у него густой, низкий и приятный, и он говорит как образованный африканец, какой он и есть на самом деле. К тому же, он очень красивый африканец, — вы меня поняли? Разве что борода его мне не нравится, потому что если вы не понимаете, о чем он говорит, то вы все время смотрите, как его проклятая борода поднимается и опускается, и на вас находит усталость и сон. Но сейчас я не очень-то рад, что мой дядя в доме у Финбергов, потому что иногда от моего дяди неприятностей не оберешься. Как в тот раз — я вам об этом рассказывал, — когда ему пришлось уехать из Кейптауна из-за этих митингов, и вообще все, что он говорит, пахнет неприятностями. Или когда он ходил мимо того места, где находится наше проклятое правительство, с плакатом: «Уважайте достоинство всех людей». Я не очень-то знаю, что это значит, но это тоже пахнет неприятностями, — понимаете? И еще эта Нэнси сегодня спрашивала о нем и о его митингах. От этого будут неприятности. Друг, мне кажется, что я не слишком счастлив от того, что дядя в моем доме. Но он мой дядя и более образованный африканец, чем я, и я не могу сказать ему, чтобы он убирался, как сказал бы моей матери, которая всегда пьяная.
Стало быть, я отпираю черный ход своим ключом, и показываю дяде свою комнату, и прошу его сесть, а сам иду на кухню заваривать чай.
Я не буду вам врать и прямо скажу, что сегодня ночью мне не хочется слушать дядю Калангу, потому что, друг, потому что я чертовски устал от солнца, и тело мое болит, и мне хочется подняться наверх и, может, принять ванну в ванной мастера Абеля, а затем улечься и выспаться. Но всего этого я не могу сделать, потому что у меня дядя Каланга. Поэтому я завариваю чай, несу его в мою комнату и знаете что? Когда я вхожу с чаем, мой дядя уже крепко спит на моей кровати. Да, сэр. Крепко спит.
Мне приходится его разбудить, но, видно, он очень устал. Он трясет головой, но все равно улыбается и пьет со мной чай.
— Когда ты вернулся в Кейптаун, дядя? — спрашиваю я.
— В среду, — говорит он и пьет чай.
Друг, со среды прошло всего три дня, так откуда же эта Нэнси знает, что мой дядя в Кейптауне, а? Откуда она знает?
— Я очень устал, Табула, — говорит дядя.
— Да, дядя, я вижу, что ты устал.
— Я приехал из Порт-Элизабет, — говорит он.
— Из Порт-Элизабет? Почему? — спрашиваю я.
— Чтобы им было труднее меня найти. Мне пришлось уносить ноги из Иоганнесбурга, поэтому я сначала поехал в Дурбан, потом в Порт-Элизабет и потом сюда. Может быть, они меня ищут еще где-нибудь там. Но я так устал, Табула. Весь месяц я ездил с места на место. Я очень устал.
— А что ты собираешься делать здесь, дядя? — спрашиваю я, потому что не хочу неприятностей, а он мой дядя, и я должен все знать.
— Начну все сначала. Что еще остается?
— То есть что? Митинги и все такое?
— Вот именно. Митинги и все такое. Кто-то ведь должен бороться, Табула. Мы не должны сдаваться.
Друг, мой дядя такой грустный. Ужасно грустный.
— Да, — говорит он. — Многое нужно сделать. Скоро я организую митинг и хочу, чтобы ты на него пришел. Может быть, в четверг. Тебе скажут, когда и где это будет. И ты примешь, понял? Мы должны бороться против этих ублюдков. Бороться до самой смерти.
Я не очень-то слушаю, что он говорит, потому что мой дядя говорит, как усталый человек, ему просто нужно поговорить, — вы меня поняли? И мне совсем не нравится этот разговор о митингах и всяком таком. Да, сэр. А когда он говорит о смерти, я очень пугаюсь. Я до этого много раз думал о смерти, однажды даже до того, как мой дядя впервые сказал мне:
— Стоит отдать жизнь за то, чтобы твои братья были свободными.
