Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А
Легко было придать лицу выражение холодной расчетливости и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов, голос ее был четким и режущим, как звук счетной машины, отпечатывающей сумму на векселе. Она видела, как лицо мистера Томпсона застыло на миг, потом расплылось в более широкой, веселой улыбке — это походило на безмолвную речь о том, что он не ждал такого, но рад узнать мотив ее поступка, и что этот мотив ему понятен.
— Разумеется, мисс Таггерт! Непременно! Это вознаграждение — ваше, полностью ваше. Вам пришлют чек на всю сумму!
Было легко, так как ей казалось, будто она находится в каком-то безотрадном не-мире, где ее слова и поступки уже не являются ни фактами, ни отражением реальности, а лишь искаженными позами в кривых зеркалах, которые создают уродство для восприятия тех, чье сознание нельзя рассматривать как сознание. Единственной ее заботой, жгущей, словно обжигающий провод внутри, словно проходящая по телу раскаленная игла, была мысль о его безопасности. Все остальное расплывалось в бесформенной дымке, полукислоте-полутумане.
«Но ведь, — подумала с содроганием Дагни, — именно в этом состоянии живут все эти люди, которых я никогда не понимала, именно этого состояния и желают, этой поддельной реальности, этой необходимости притворяться, искажать, обманывать, этого доверчивого взгляда затуманенных паникой глаз какого-то мистера Томпсона, служащего единственной целью и вознаграждением. Раз они желают этого состояния, — задалась она вопросом, — то хотят ли жить?»
— Самые крупные в мире ставки, мисс Таггерт? — с беспокойством спросил мистер Томпсон. — Как это понять? Что ему нужно?
— Реальность. Вся земля.
— Не совсем понимаю вас, но… Послушайте, мисс Таггерт, если считаете, что можете его понять, не согласитесь ли… не согласитесь ли попытаться поговорить с ним еще раз?
Дагни показалось, что она слышит свой голос с расстояния во множество световых лет, кричащий, что она готова отдать жизнь, лишь бы увидеть его, но в этой комнате она услышала голос какой-то незнакомки, холодно говорящий:
— Нет, мистер Томпсон, не соглашусь. Надеюсь, что больше никогда его не увижу.
— Я знаю, вы терпеть его не можете, и не виню вас, но не могли бы просто попытаться…
— Я пыталась урезонить Голта в ту ночь, когда нашла его. В ответ слышала только оскорбления. Думаю, он ненавидит меня больше, чем кого бы то ни было. Не может простить, что я его обнаружила. Мне он ни за что не уступит.
— Да… да, это верно… Думаете, он уступит когда-нибудь?
Раскаленная игла внутри заколебалась, выбирая путь: сказать, что, нет, и видеть, как они его убьют? Сказать, что, да, и видеть, как они будут держаться за свою власть, пока не погубят мир?
— Непременно, — твердо сказала она. — Сдастся, если правильно обходиться с ним. Он слишком честолюбив, чтобы отказаться от власти. Не давайте ему убежать, но не угрожайте и не причиняйте вреда. Страхом ничего не добьетесь. Он неподвластен страху.
— А что, если… все рушится… что, если он будет держаться слишком долго?
— Не будет. Для этого он слишком практичен. Кстати, сообщаете вы ему новости о положении в стране?
— Как… нет.
— Я бы советовала дать ему копии ваших секретных донесений. Он поймет, что времени почти не осталось.
— Хорошая мысль! Отличная!.. Знаете, мисс Таггерт, — неожиданно сказал он с каким-то отчаянием в голосе, — всякий раз, как я поговорю с вами, у меня на душе становится легче, потому что вам доверяю. Из своего окружения я не доверяю никому. Но вы — другое дело. Вы сильная.
Дагни посмотрела на него в упор.
— Спасибо, мистер Томпсон.
«Это было легко», — сказала она себе и, лишь выйдя на улицу, заметила, что блузка под пальто прилипла к лопаткам. «Будь я способна чувствовать, — думала она, идя по вестибюлю терминала, — я поняла бы, что тупое безразличие, какое испытываю сейчас к своей железной дороге, представляет собой ненависть». Дагни не могла отделаться от ощущения, что теперь по ее железной дороге ходят только товарные поезда; пассажиры для нее не были ни живыми, ни людьми. Казалось бессмысленным тратить громадные усилия на предотвращение катастроф, сохранение в безопасности поездов, перевозящих только неодушевленные предметы. Она смотрела на лица людей в терминале; думала, что если бы ей предстояло умереть, быть убитой правителями их системы — эти люди продолжали есть, спать и путешествовать — будет ли она работать, чтобы обеспечивать их поездами? Если бы она позвала на помощь, поднялся бы кто-нибудь на ее защиту? Хотят ли жить они, те, кто слышал его?
Чек на пятьсот тысяч долларов доставили ей в кабинет в тот же день с букетом цветов от мистера Томпсона. Дагни посмотрела на чек и, разжав пальцы, уронила его на стол: он ничего не значил, не вызывал у нее никаких чувств, даже намека на вину. Это был кусочек бумаги, значивший не больше чем те, что валялись в мусорной корзине. Можно было купить на него бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или последнюю порцию еды, но для нее все это не имело никакого значения. Чек не был символом ценности, и все, что можно было бы на него купить, не могло быть ценностью. «Но это, — подумала она, — вялое равнодушие и есть постоянное состояние окружающих, людей, не имеющих ни цели, ни страсти. Это состояние ничего не ценящей души; и хотят ли жить те, кто избрал его?»
В коридоре дома, когда Дагни вернулась вечером, онемелая от усталости, осветительная система вышла из строя, и она не заметила конверта на полу, пока не включила свет у себя в передней. Это был чистый, запечатанный конверт, подсунутый под дверь. Она подняла его и через секунду беззвучно рассмеялась, сидя на полу, не желая подниматься. Она хотела только смотреть на записку, написанную знакомой рукой, той, что писала последнее сообщение в календаре над городом.
Записка гласила: «Дагни! Стой на своем. Наблюдай за ними. Когда ему потребуется наша помощь, позвони мне по телефону ОР 6— 5603. Ф.»
Вышедшие на другое утро газеты призывали людей не верить слухам, будто в южных штатах творятся какие-то беспорядки. В секретных донесениях мистеру Томпсону сообщалось, что между Алабамой и Джорджией происходят вооруженные столкновения за обладание заводом, производящим электрооборудование, заводом, отрезанным военными действиями и взорванными железнодорожными путями от всех источников сырья.
— Вы прочли секретные донесения, которые я вам отправил? — простонал вечером мистер Томпсон, снова придя к Голту. Его сопровождал Джеймс Таггерт, захотевший познакомиться с пленником.
Голт сидел на стуле, забросив ногу на ногу, и курил сигарету. По выражению его лица они могли понять только, что он не испытывает страха.
— Прочел.
— Времени почти не осталось, — сказал мистер Томпсон.
— Да.
— Вы позволите делам идти так и дальше?
— А вы?
— Как вы можете быть так уверены в своей правоте? — выкрикнул Джеймс Таггерт; голос его был негромким, но напряженным. — Как вы можете в такое жуткое время придерживаться своих принципов, рискуя погубить весь мир?
— А чьих принципов мне следует придерживаться?
— Как вы можете быть уверены в том, что правы? Как вы можете знать? Никто не может быть уверен в знании! Никто! Вы не умнее, чем все остальные!
— Тогда почему я вам нужен?
— Как вы можете играть жизнями других? Как можете позволять себе такую эгоистичную роскошь держаться в стороне, когда вы нужны людям?
— То есть когда им нужны мои идеи?
— Никто не может быть полностью прав или неправ! Не существует ни черного, ни белого! У вас нет монополии на истину!
«В манере Таггерта что-то неладно, — подумал, хмурясь, мистер Томпсон, — какое-то странное, чересчур личное возмущение, словно он пришел сюда решать не политический вопрос».
— Будь у вас какое-то чувство ответственности, — продолжал Таггерт, — вы не посмели бы рисковать, полагаясь только на свое суждение! Вы присоединились бы к нам, рассмотрели бы чужие идеи и признали, что мы тоже можем быть правы. Вы помогли бы нам разработать планы! Вы…
Таггерт говорил с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон не мог понять, слушает ли Голт. Голт поднялся и расхаживал по комнате не беспокойно, а с видом человека, наслаждающегося движениями своего тела. Мистер Томпсон обратил внимание на легкость его шагов, прямую линию стана, подтянутый живот, расслабленные плечи. Ходил Голт так, словно не сознавал своего тела, но гордился им. Мистер Томпсон взглянул на Джеймса Таггерта, неуклюже сутулившегося, сидя на стуле, заметил, что он с ненавистью наблюдает за движениями Голта. Голт не обращал внимания на Таггерта.
— …ваша совесть! — говорил Таггерт. — Я пришел воззвать к вашей совести! Как вы можете ценить свой разум выше тысяч человеческих жизней? Люди гибнут, и… Черт возьми, да перестаньте ходить! — рявкнул он.
