Михаил Булгаков - Том 4. Белая гвардия, Дни Турбиных
Лариосик. Елена Васильевна. Я ужасный неудачник. У вас такое горе, а я еще сервиз разбил. Меня самого следует убить за сервиз. Но я сейчас же поеду в магазины, и у вас будет новый сервиз.
Елена. Ни в какие магазины я вас попрошу не ездить. Все магазины закрыты. Да разве вы не знаете, что у нас тут происходит?
Лариосик. Как же не знать! Ведь я санитарным поездом, как вы знаете из телеграммы.
Елена. Из какой телеграммы? Мы никакой телеграммы не получили.
Лариосик. Как? А мама дала телеграмму вам в шестьдесят три слова.
Николка. Уй… юй… юй… шестьдесят три слова…
Лариосик. То-то я смотрю, вы на меня с таким изумлением… вам даже неизвестно, кто я…
Елена. Тебе хорошо, Алеша? Лежи, лежи.
Лариосик. Тогда позвольте представиться. Ларион Ларионович Суржанский.
Николка. Очень приятно. Николай Турбин.
Лариосик. Я в отчаянии, Елена Васильевна, я думал, что меня здесь ждут. Как же мне теперь быть? Вы позволите вещи оставить пока у вас, а сам я поеду в какой-нибудь отель.
Елена. Что вы, Господь с вами, какие теперь отели? Оставайтесь у нас, место есть. Я поговорю с братом.
Лариосик. Елена Васильевна, я душевно тронут. (Целует руку.) О вашем семействе у нас говорили столько хорошего. У моей мамы всегда наворачиваются слезы на глазах, когда она говорит о вас.
Елена. Очень тронута. Вы расположитесь пока в библиотеке. Николка вам поможет. Там вам поставим кровать.
Лариосик. Душевно тронут. Вы знаете, я в санитарном поезде… одиннадцать дней ехал из Житомира…
Николка. Ой… ой… ой… одиннадцать дней.
Лариосик. Многоуважаемая Елена Васильевна, а вы разрешите мне птицу мою взять с собой? Это кенар. Я с ним никогда не расстаюсь… это мой лучший друг…
Елена. Что ж, я думаю, она никому не будет мешать?
Лариосик. Боже сохрани. Если она начнет тарахтеть, я закрою ее черным платком, она сейчас же перестанет.
Елена. Я ничего не имею против.
Алексей (за сценой глухо.) Елена…
Елена быстро уходит.
Лариосик. Вот какое несчастье у вас стряслось.
Николка. Да. Это все из-за негодяя гетмана. Послали нас, прямо можно сказать, на форменный убой.
Лариосик. Вы, вероятно, юнкер?
Николка. Нет, я никогда юнкером не был. Я, знаете, студент, то есть я только поступил.
Лариосик. Вы меня боитесь? Вы не бойтесь. Я ведь прекрасно понимаю…
Николка. Нет, я вас не боюсь. Я, видите ли, не кадровый юнкер. Я добровольно прослужил в училище три месяца.
Лариосик. То-то у вас такая замечательная выправка. Вообще, не сочтите за лесть, ваше лицо произвело на меня самое приятное впечатление. У вас так называемое открытое лицо.
Николка. Покорнейше вас благодарю. Вы мне тоже очень понравились. Позвольте спросить, если не секрет, почему вы носите сапоги с желтыми отворотами? Вы, вероятно, любитель верховой езды?
Лариосик. Боже сохрани, я лошадей боюсь как огня. Нет. Это мама заказала мне сапоги, а кожи у нас не хватило черной, пришлось делать желтые отвороты. Нету кожи в Житомире.
Николка. Получилось очень красиво. Позвольте, я провожу вас в вашу комнату.
Лариосик. Благодарю вас. (Забирает чемодан и клетку.)
Николка. Вы так всегда и живете с птицей?
Лариосик. Всегда. Людей я, знаете ли, как-то немного боюсь, а к птицам я привык. Птица — лучший друг человека. Птица никогда никому не делает зла.
Уходят.
Занавес
Конец первой картины
КАРТИНА ВТОРАЯ
У Турбиных. Вечером. Портьеры задернуты. Разговоры идут тревожно, вполголоса. На сцене Лариосик, Николка, Студзинский, Мышлаевский и Шервинский. Все в штатском.
Мышлаевский. Здоровеньки булы, пане адъютант. В одесском порту разгружаются две дивизии сенегалов, они же и сенгалезы. Кстати, почему вы без ваших аксельбантов? Портьера раскрылась, вышел наш государь и сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части». И прослезился, за ноги вашу мамашу.
Шервинский. Чего ты ко мне пристал? Я, что ли, виноват в катастрофе? Я сам ушел последним из дворца. Ночью. Когда в предместье уже показывалась неприятельская конница. И кроме того, не забудь, пожалуйста, что я предупредил Малышева, и если б не я — я, может быть, не имел бы удовольствия беседовать с тобой сегодня.
Мышлаевский. Ты герой. Мы тебе очень признательны. Кстати о героях: не можешь ли ты мне сказать, где сейчас находится его светлость пан гетман всея Украины?
Шервинский. Тебе зачем?
Мышлаевский. А вот зачем. Если бы мне сейчас попалась эта самая светлость, я взял бы ее за ноги и хлопал бы головой о тротуар, пока не почувствовал себя бы удовлетворенным. А вашу штабную ораву в уборной нужно утопить.
Шервинский. Господин Мышлаевский, поосторожнее. Попрошу вас прекратить этот тон — я такой же офицер, как и вы.
Николка. Господа, тише.
Студзинский. Прошу вас, господа, сейчас же прекратить, этот разговор совершенно ни к чему не ведет.
Мышлаевский. Да ведь обидно. За что ухлопали Най-Турса? Какой был офицер! Алешку зачем подстрелили?
Студзинский. При чем тут Шервинский? Что ты, в самом деле, пристал?
Шервинский. Поведение капитана Мышлаевского…
Николка. Господа!
Лариосик. Зачем же ссориться?
Мышлаевский. Ну ладно. Брось, баритон, я погорячился. Уж очень жаль.
Шервинский. Довольно-таки странно.
Студзинский. Бросьте, голубчик, не до этого совсем.
Молчание
Мышлаевский. Ну, как у него?
Николка. Сорок температура. Доктор говорит, что, кроме раны, еще сыпной тиф.
Выходит Елена, берет со стола склянку. Все встают.
Мышлаевский. Ну как у него, Леночка?
Елена. Бредит.
Мышлаевский. Жаль бабу… (Пауза.) Ну что ж, господа, кваканьем тут ничего не поможешь. Одним словом, все остаемся ночевать.
Шервинский. Конечно. Нельзя же оставить Елену одну.
Студзинский. Если Елена Васильевна разрешит…
Мышлаевский. Конечно, разрешит. Что ж тут не разрешать? Деваться нам некуда. По всем квартирам, наверно, ходят. Ищут офицерские душеньки.
Шервинский. Будьте покойны.
Пауза.
Мышлаевский. Так что ж, он, стало быть, при тебе ходу дал?
Шервинский. Конечно, при мне. Я был до последней минуты.
Мышлаевский. Дорого бы дал, чтобы присутствовать при этом замечательном зрелище. Что ж ты не пришиб его как собаку на месте?
Шервинский. Ты б сам его пришиб.
Мышлаевский. Пришиб бы. Клянусь Богом. Что он тебе, по крайней мере, говорил на прощанье?
Шервинский. Гетман обнял меня и поцеловал, поблагодарил за хорошую службу.
Мышлаевский. Так-с. Впрочем, я так и полагал. Не подарил ли чего-нибудь еще на прощанье? Например, золотой портсигар с монограммами?
Шервинский. Да, подарил портсигар.
Мышлаевский. Ты меня извини, баритон. Человек ты, в сущности, не плохой, но есть у тебя какая-то странность.
Шервинский. Не объяснишь ли, что ты хочешь сказать?
Мышлаевский. Нет, нет. Ты не сердись, ради Бога. Не хочется мне тебя затруднять… Ну, а если б я сказал, покажи портсигар.
Шервинский молча показывает портсигар.
Студзинский. Черт возьми!
Мышлаевский. Убил. Действительно монограмма.
Шервинский. Господин Мышлаевский, что нужно сказать?
Мышлаевский. Сию минуту. Господа, при вас прошу у него извинения.
Николка. Что ж он тебе при этом, Леня, говорил?
Шервинский. Обнял и сказал: «Леонид Юрьевич, примите от меня последнюю память о нашей совместной службе». И прослезился.
Лариосик. Прослезился, скажите, пожалуйста.
Мышлаевский. Верю. Всему теперь верю.
Николка. Целый фунт весит, вероятно.
