Иван Гончаров - Обломов
К концу прошлого века в понимании «Обломова» и обломовщины возобладали тенденции, которые, впрочем, сложились еще при появлении романа. Аполлон Григорьев замечал: «Для чего же поднят весь этот мир… с его настоящим и с его преданиями? Для того, чтоб надругаться над ним во имя практически-азбучного правила… Для чего в самом „Сне“ — неприятно резкая струя иронии в отношении к тому, что все-таки выше штольцевщины и адуевщины?» «Герои нашей эпохи — не Штольц Гончарова… да и героиня нашей эпохи… — не его Ольга, из которой под старость, если она точно такова, какою, вопреки многим грациозным сторонам ее натуры, показывает нам автор, выйдет преотвратительная барыня с вечною и бесцельною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающего, одна из жертв бог знает чего-то[28]» Добролюбову противостоял и ведущий критик консервативного журнала А. В. Дружинин[29]. В поздних славянофильских критиках обличительная тенденция Гончарова представала утверждением национального типа, но, к сожалению, испорченным сухим доктринерством.
Например, по мнению одного из них, Гончаров, намереваясь критиковать действительность, на самом деле создал ей апофеоз в образе героя — положительного национального типа, коренного и вечного. Наоборот, все обличение, в особенности в «Сне Обломова», отравлено фальшью и бесплодием[30].
Идейный план романа был перекошен. Мнения, подобные этим, часто встречались в критике, и позднее они использовали главную художественную слабость в гончаровской картине видения жизни.
Почти все критики[31] сходились на том очевидном и для любого читателя обстоятельстве, что добродетель, воплощенная в лице активного человека действия и противопоставленная пассивному герою, намечена декларативно. И, конечно, на фоне такой схемы «добра» носитель «зла» выигрывал уже потому, что он не схема, не говоря об иных, более глубоких его преимуществах.
Прямолинейное сведение характера Обломова к обломовщине, а затем — с другой стороны — неумеренные в их адрес восторги и «оправдания» вредили не только критическому, но и его утверждающему, положительному смыслу. Для нашего современника и крепостное право, и штольцевское «обновление» России — давняя история. И если роман Гончарова продолжает жить, то, конечно, далеко не как педагогическое назидание, не только как предостережение современным лентяям и тунеядцам. Роман не стареет потому, что сохраняется главное и непреходящее содержание. Приблизиться к пониманию этого глубинного содержания — значит суметь отличить нечто обломовское от обломовщины, потому что, при несомненном единстве, Обломов и обломовщина — не одно и то же.
«Какой ты добрый, Илья!» — восклицает Штольц во время предпоследнего приезда к Обломову. Он не раз говорит подобные слова о доброте и достоинствах сердца друга. Добролюбов считает все это «большой неправдой». Критик в данном случае занят не столько искренностью обрусевшего немца, сколько идейной нацеленностью самого романиста: «Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы[32]»
В одном из последних своих выступлений В. И. Ленин сказал, что и после трех революций «старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел»[33]. Всем понятно, что Ленин говорит не о том, что надо истребить Обломовых. Таков тип русского человека в самых разных его общественных определениях, «так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, а и рабочий и коммунист»[34]. Таким образом, Ленин подчеркивает социальную широту того явления, которое, применительно к национальной действительности России, Гончаров припечатал одним словом, ставшим крылатым, но рецидивы которого дают и дадут о себе знать много позже и за пределами национального русского мира.
Речь идет, стало быть, о вытравлении обломовщины из Обломова. Если бы в нем не было ничего, кроме лени и паразитизма, то стоило бы так трудиться, «долго мыть, чистить», ожидая «толка»? Оказывается, стоит. Потому стоит, что под нездоровым от неподвижности, от сытой праздности жиром скрыто золотое сердце Ильи Ильича, его «голубиная душа», его неподкупная честность и «чистая» доброжелательность в отношении к людям. Они гибнут втуне; «зарытое, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало», «как золото в недрах горы», неузнанное и бесполезное, достается преждевременно и только могиле. И в этом поначалу незаметном, постепенном, но неуклонном умирании, в тихом и покорном разрушении своего сокровища заключена глубокая трагедия Обломова.
В последнее время словами «трагедия» и «трагическое» часто злоупотребляют почти безотчетно. И все-таки именно трагедия, какой бы натяжкой ни показалось это слово иному придирчивому пуристу. Ведь трагедия [35] — это не только внезапная, пусть даже заранее предрешенная насильственная смерть героя, вызванная роком, враждебной стихией, общественными катаклизмами или противоборством страстей. Высоких примеров такого рода трагедии мировая художественная культура предлагает, как известно, много. Вообще же единственно общее, и в этом смысле главное в трагедии, какие бы исторические и национальные формы она ни принимала — гибель человека, достойного жизни, гибель, вызывающая чувство ужаса, скорби и острой жалости. Различные определения строгой теории литературы в основе своей вряд ли могут отказаться от подобного понимания: суть все-таки в этом.
Посмотрим, за что же рано погибший Илья Ильич достоин был жить, что в нем вольно или невольно ощущается привлекательным, что в заурядной и неинтересной судьбе опускающегося человека вызывает горечь и жалость.
Еще Добролюбов, а вслед за ним и другие критики изумлялись мастерству писателя, который построил роман так, что в нем вроде бы ничего особенного не происходит, и вообще нет внешнего движения, точнее, привычно «романической» динамики, а неослабный интерес сохраняется. Дело в том, что под наружной бездеятельностью главного героя, под неторопливыми и обстоятельными описаниями таится напряженное внутреннее действие. Его ведущей пружиной оказывается упорная борьба Обломова с наплывающей со всех сторон жизнью, его окружающей, — борьба внешне малоприметная, иногда почти невидимая, но оттого ничуть не менее ожесточенная.
Напротив, ожесточенность лишь возрастает вследствие того, что, суетная в отдельных своих проявлениях, жизнь в целом движется неторопливо и неуклонно, подминая все ей враждебное, противное: прогресс прогрызает и сокрушает обломовщину, в образе которой предстает в романе всяческая косность. Противоборство маленького лентяя и всей деятельной жизни обретает чуть ли не философский смысл в конечном счете, хотя на поверхности — лишь одиночка, силящийся окончательно обезглавить деревянным мечом многоголовую гидру — практическую жизнь, преследующую его даже в мучительном сне.
Кроткий Илья Ильич отчаянно и до конца отбивается от вторжения жизни, от ее больших требований, от труда и от мелких уколов «злобы дневи». Будучи не прав в своем сопротивлении гражданскому долгу, он иногда оказывается выше и правее суетных притязаний тогдашнего бытия. И, буквально не сбрасывая халата, не сходя со знаменитого обломовского дивана, он подчас наносит меткие удары по ворвавшемуся противнику.
Гончаров вводит читателя в атмосферу этой борьбы с самого начала, сразу же намечая противоречия пассивной, хотя по-своему и воинственной позиции героя. «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает», — тоскует герой, уже выведенный из дремоты двумя неприятностями: письмом старосты, в которое ужасно не хочется вчитаться, которое отложено, чтобы неприятность хоть чуть-чуть отодвинуть, отсрочить, и требованием хозяина съезжать с квартиры. А тут в полутемную, закупоренную комнату врываются струи вешнего воздуха, слишком холодного для ее обитателя, привыкшего к духоте, чье «тело… казалось слишком изнеженным для мужчины»: по очереди к Обломову залетают гости из внешнего мира. Это люди очень подвижные, по-своему энергичные; каждый из них мимоходом пытается стащить Обломова с постели, вовлечь в свой «активный» стиль жизни. Они спешат и жить и развлекаться, у них много дел, и все вроде бы разные. Утренние визиты герою, которыми начинается роман, — целая галерея типов, характерных масок; некоторые из них потом больше и не появятся в романе. Здесь и пустой щеголь, и чиновник-карьерист, и обличительный писатель. Маски разные, а суть одна: пустопорожняя суета, обманчивая деятельность.
Страницы, описывающие утренние визиты к Обломову, не сразу и не всеми были поняты и оценены в своем важном идейном значении. Гончаров уже был известен, как искусный описатель, сотворитель характеристик во «Фрегате „Паллада“»; мастерство его даже бегло очерченных портретов уже не удивляло. Поэтому силуэтные зарисовки визитеров могли представиться опытом еще одной демонстрации неоскудевающих возможностей художника-портретиста, зоркого «натуралиста» или «жанриста».
