Равнина Мусаси - Куникида Доппо

Огава из Марифу и есть семья Айко. Между нашим семейством Ёсиока, тёткиным семейством Кондо и Огава с давних времён завязались тесные, только что не родственные отношения. Когда заезжали друг к другу, то обычно оставались на ночь. На этот раз тётка поехала к Огава, конечно, из-за меня.

За три дня до отъезда из Токио я написал тётке, что еду к ней, и попросил передать Огава, чтобы они на это лето оставили для меня боковую комнату, обращённую окнами к морю. Я должен был задержаться в Кобэ, но мне удалось быстро закончить там дела, поэтому я приехал на день раньше.

Тётка предполагала, что я приеду сегодня вечером или завтра утром. Я знал, что она должна скоро вернуться из Марифу, но мне не терпелось увидеть её, и я послал за ней деревенского парнишку. Тётка, младшая сестра моего отца, была вдовой сорока лет. Её муж умер, когда ей было тридцать три года. Оставшись одна с ребёнком, она не стала вторично выходить замуж. У неё была своя усадьба с лесом и полями и кое-какое состояние, что обеспечивало ей безбедную жизнь. Переезжая в Токио, мы оставили наше имущество и дом на тётку. Она всё оставила в своём доме, а жить переехала к нам.

Тётка была невысокого роста, с круглым белым лицом, женщиной рассудительной и доброй. Меня она любила как родного сына и мечтала о том дне, когда отправит своего Коити в Токио, чтобы он учился там под моим наблюдением.

Я верил тётке. Очень верил и недаром намекнул о своих намерениях в отношении Огава Айко. Сообразительная тётка обязательно поймёт, в чём дело.

Мне не терпелось скорее увидеть её, взглянуть на её доброе лицо. Но ведь она вернётся от Огава. Как она меня встретит? Вот будет смеяться! И ещё неизвестно, что скажет. От этой мысли на душе вдруг стало неспокойно. Я не мог сидеть сложа руки и ждать её возвращения.

Сбросив костюм, я надел летнее кимоно и выбежал в сад.

VIII

Подойдя к колодцу, я зачерпнул горной воды, ополоснулся, намочил голову, выпил прямо из ведра и почувствовал, как по всему телу разлилась прохлада. Между крышами колодца и кладовки протянулись виноградные лозы. На молодой листве сверкало утреннее солнце. А гроздья синего винограда свисали, будто ожерелья.

Вот куриное семейство во главе с важно выступающей хохлаткой вышло из-под кустов. В роще и на горе без умолку трещали цикады. Солнце начало припекать. Я посмотрел на небо. Оно и сегодня всё такое же далёкое и синее-синее, такое синее, что режет глаз! Чудесная пора! Я почувствовал прилив бодрости.

Выйдя через заднюю калитку, я очутился на тропе, бегущей вверх по холму, обросшему соснами. Сосны как бы заслоняли мою усадьбу и своими верхушками упирались в самое небо. Вот этот сосновый лес я и видел сегодня утром с холма Табуроги, когда ехал в Янаицу.

Холм невелик, всего несколько сот шагов до вершины. Добрую половину своего детства я провёл на этом холме, и у меня с ним связаны самые приятные воспоминания.

Здесь я когда-то поймал дятла, играл в прятки. А сколько раз, поднявшись рано утром, рыскал в поисках грибов, вдыхал их еле ощутимый запах. По вечерам забирался по западному склону на берег Марифу, со школьными приятелями играл здесь в войну. А однажды, в начале осени, разыгралась такая буря, что срывала двери, ломала заборы, повалила виноград. Сосны, которые не страшились любого ветра, тоже не выдержали, и несколько деревьев с краю были вырваны с корнем. Когда буря прекратилась, я, как и вся детвора, с радостными криками выскочил на улицу и сразу же увидел упавшие сосны. Одна из них изогнулась совсем как мост. Недолго думая, я скинул гэта и, хоть и было страшновато, начал раскачиваться, как артист на канате. Отец, увидев меня, испуганно закричал: «Осторожнее!» И на следующий день приказал рабочему спилить этот мост.

Милый холм! Все яркие впечатления моего детства связаны с тобой, ты так великодушно разрешал мне резвиться на твоих склонах. А сколько раз в столице, даже тогда, когда был загружен делами или ломал над чем-нибудь голову, улетал я мечтой к тебе!

— О-Мицу! — позвал я служанку. — Я пойду на гору, а если вернётся тётя, постучишь в колотушку.

В горной местности такие колотушки всегда используются для подачи сигналов.

Вершина холма — плоская. По ней, словно змеи, растянулись корни сосен.

На северной и западной сторонах растёт молодой сосняк. Часто в детстве приезжал я сюда на прогулку верхом на лошади и всегда присаживался на корни любимой сосны. И сразу на душе становилось спокойно и радостно.

Ещё два дня назад я был в Токио, где изматывал себя делами по устройству своего «будущего». И теперь, вернувшись в деревню, в изнеможении опустился на корни сосны. Как будто из суетной действительности я погрузился в мир безмятежного сна. Или, наоборот, пробудился от кошмарного, тяжёлого сна и вернулся в реальный мир спокойствия и вечного солнца.

Не знаю, сколько времени просидел я в таком забытьи, как вдруг меня кто-то окликнул:

— Молодому господину моё почтение!

Я оглянулся и увидел поверх молодого сосняка лицо деревенского парня Уноскэ, моего сверстника.

— Когда же вы вернулись?

— Сегодня утром.

— И долго у нас пробудете?

— Да вот, думаю, всё лето. Ну, как у вас, всё в порядке?

— Спасибо, всё хорошо.

— Как Токудзо, здоров? — Глядя на Уноскэ, я непременно должен был вспомнить Токудзо. Оба брата были большими друзьями.

— Токудзо этой весной уехал на Гавайи.

— Да что ты говоришь? — удивился я.

— Да, и Кикудзо тоже уехал.

— Вот как?

— Вот и я думаю, не поехать ли самому?

— Ну, заходи как-нибудь вечерком.

Уноскэ ушёл. На Гавайи на заработки! Я знал, что это очень распространено у меня на родине, но никак не думал, что туда уезжает столько деревенской молодёжи. Некоторые не возвращаются с Гавайев, а едут дальше, до берегов Америки, и там остаются навсегда. Сколько я слышал горьких, грустных разговоров о заработках! Вот говорят: «Сделаем весь мир своим домом». Какая отважная мысль! Но какой смысл отказываться от надёжной спокойной жизни у себя на родине, чтобы, переживая всякие невзгоды, рыскать по всему свету в поисках золота? Да разве в этом счастье?

«Чего им не хватает? — подумал я. — Чего не хватает тем, кто живёт в этой деревне, тихой, плодородной, с мягкой зимой, тёплым летом, с богатой природой во все времена года, благословенной небесами во все двенадцать месяцев?»

Но вдруг мне в голову пришла мысль: «А разве сам я не такой же? Только Гавайям предпочитаю Токио», — и мысль о «скитании», мысль, глубоко скрытая в моём сердце, но иногда всплывающая наружу, мысль, мучительная для меня, вспыхнула как пламя. На время я забыл и о тётке, и об Айко. Какая-то гордость овладела мной, и я большими шагами, как дикий зверь в клетке, стал прохаживаться между соснами.

Вдруг отчаянно застучала колотушка, и я стремглав сбежал вниз.

IX

Тётка встретила меня приветливо.

— А я думала, ты приедешь сегодня вечером или завтра утром.

— Я и сам так думал. Но мне удалось быстро закончить свои дела в Кобэ, и вот я здесь.

После обычных приветствий тётка сказала:

— Ты стал совсем взрослым. Даже усы отрастил.

Наливая чай, она то и дело поглядывала на меня.

— Да, тётя, мне уже двадцать семь. Но если усы вам не по вкусу, то можно их и сбрить.

— Ну что ты, такие прекрасные усы лучше оставить, — засмеялась она.

— Раз вы смеётесь, сегодня же вечером сбрею.

— Да и шевелюра такая чёрная!

— Что ж, придётся остричь и волосы.

Тётя всё время шутила, но не смеялась, а только улыбалась. И, глядя на эту улыбку, ни за что не скажешь, что ей уже сорок. На вид она была всё такая же, как четыре года назад. Крупное, полное лицо с лёгким румянцем на щеках, как и раньше, отливало белизной. Разговаривая, она смотрела на меня своими добрыми, мягкими глазами.

— А у Огава всё хорошо.

— Вот как! Все здоровы?