Иван Горбунов - Сцены из народного быта
Семен. Страсть!.. Я бы убег!
Павел. Да куда бежать-то? Окромя сторожки, некуда. Ввалился в сторожку: «Дядя Мартын, говорю, у сторожки лошадь ржет, должно, за лесом приехали». Заругался мой Мартын – мужик он был хворый, сердитый: «Убью, говорит, до смерти, кто попадется». Вышли мы из избы-то, а по лесу топорище так и звенит. «Слышь, говорю, дядя Мартын?» – «Слышу, говорит… убью сейчас…» Побежали мы. Стал я Орелку уськать – не лает, идет сзади. Что, думаю, за причина? Дал раза в бок, – только заскучала.
Семен. Слышь, ребята?
Павел. Не трошь, пущай спят.
Семен. Ну!
Павел (вполголоса). С. полверсты мы прошли: топор близко, а на след не попадем, потому темно оченно. Шли, шли… рядом шли… «Дядя Мартын», говорю… Дядя Мартын голосу своего не подает. Что за оказия! Крикнул это я: «Дядя Мартын!» Слышу, Мартын далече вправо… Я вправо забрал, опять крикнул: «Дядя Мартын!..» Дядя Мартын далече влево… а топорище: тяп, тяп… Завернул я к ему на голос-то, стал Орелку кликать, и Орелка пропал!.. Ну, думаю: пущай всю рощу вырубят – пойду домой, потому страшно уж оченно стало, опять же и озяб… так продрог… смерть! Повернул назад, пошел. Иду, да и думаю: сам не балует ли?… Только, братец, это я подумал, как по всему-то лесу: «Ого-го-го-го!!!» Отродясь такого я крику не слыхивал. Так у меня руки-ноги подкосились! Хочу крест на себя положить – рученьки мои не владают…
Семен (жмется). Меня индо и теперь дрожь прохватила!
Павел. Очувствовался – не знаю, куда идти. «Батюшка, говорю, Никола-угодник, выручи…» Сотворил молитву, легче стало. К свету уж домой-то пришел: за пять верст он меня от сторожки-то угнал, да в самое бучило, в овраг-то и завел. Кабы, кажись, маленько еще – утоп бы.
Семен. Ах ты, господи!
Павел. Ну, думаю: как приду домой, этого самого дядю Мартына на части разорву. Стал ему выговаривать-то, а он говорит: «Ты, надо полагать, в уме рехнумши. Я, говорит, всю ночь из избы-то не выходил».
Семен. Он все, значит.
Павел. Кому ж, окромя его. Шесть недель опосля этого я выхворал: все волосья повылезли, разов пять отчитывали, насилу на ноги поставили. Сама энаральша Пальчикова лечила, корочки с наговором давала, ничего не действовало. Так вот, как их нет-то! Может, дворянина-то он не трогает, а нашему брату от его шибко достается. (Встает и потягивается.) Спать теперича.
Семен. Кому спать, а нам – господи, благослови!.. По травушку, по муравушку. (Надевает армяк.) Оченно уж я люблю, когда разговаривают про чертей: али про разбойников… просто, сейчас умереть, спать не хотца.
Павел. Как же не спамши-то?
Семен. Я выспался. Я с вечерен спал. (Подходит к Антону и толкает его ногой.) Вставайте, ребята!
Антон. Только было…
Семен. Скотину, поди, уж выгнали.
Прохор. Господи, благослови!
Павел Жисть вам, ребята!
Семен. Какая жисть!
Павел. Покос подошел… коси да коси…,
Антон (набивая трубку). Акштафу на дорогу закурить, дело ходчей пойдет.
Все. Прощай, дядя Павел.
Павел. С богом… дай бог час.
«Современник» № 5, 1861 г.
Дьявольское наваждение
Одно лето я жил на Волге, в деревне у покойного Н. А. Некрасова, верстах в двенадцати от Ярославля. Большую часть времени мы проводили на охоте. Места в той стороне живописные и для охоты необыкновенные. Покойный Николай Алексеевич был страстный охотник и отличный стрелок. На охоте он не знал устали. Случалось так, что мы выходили на восходе солнца и возвращались домой около полуночи. Обыкновенно хмурый и задумчивый, на охоте он был неузнаваем: живой, веселый, разговорчивый, с мужиками ласковый и добродушный. Мужики его очень любили. Про собаку его Оскара (я никогда не видывал такого умного пса) ходили слухи, что она прислана каким-то королем «значительному в Петербурге генералу», что тот подарил ее Некрасову и назначил ей по смерть семьсот рублей пенсиону.
Охотились мы по обеим сторонам Волги и оставляли дом иногда дней на десять, переночевывая в разных селах и деревнях. Кроме весьма удобного, приспособленного к охоте тарантаса, с нами шла верховая арабская лошадь.
Приезд наш в какую-либо деревню для ночлега для мужиков был праздник.
В избе толпа. Кто разбирает вещи, кто любуется ружьями, а кто, по бывшим примерам, ожидает угощения.
– Давно уж, сударь, в наших местах не бывали, – заговорил кто-то из толпы. – Дичи у нас теперь такая сила, что, кажется…
Выступил вперед Можжуха, мужик-охотник, постоянно сопровождавший Некрасова на охоте. Лицо его было завязано тряпицей.
– Что это у тебя лик-то перекосило?
– Все это моя охота, сударь, Миколай Алексеич! Все она! Пополз я третьеводни» в осоку… в заводинке утки сидели. Выполз, почитай, на самую наружу – сидят. Думаю: подожду маленько – пущай скучатся. Ждал, ждал, да, признаться, надоело… Приложился – бух! Индо перевернулся!
– Заряд велик положил?
– Не мерял, только много. Мне влетело, но уж и уткам я уважение сделал… Как горох посыпались… Подбирал, подбирал…
– А куда мы завтра пойдем?
– Спервоначалу, Миколай Алексеич, на озеро. Там теперича этого бекасу!.. А опосля тетеревьев…
– Куда?
– Туда, сударь, к Чудинову, где в запрошлом году ваншлепов били. Там охота расчудесная!.. Становой только там маленько балует, да он ведь стрелять не умеет, на нашу долю много еще осталось.
– Становой теперича не ходит, – заметил один мужик.
– Видел его, – возразил Можжуха.
– Мы верно знаем, что не ходит: он своей собаке зад отшиб.
– За что?
– Не можем знать. Из первого ствола по птице ударил, а из левого по ей. Собака ихняя не действует, это верно.
– Ну, что ж, братцы, четверти-то, пожалуй, вам мало будет?
– Много довольны, сударь! – отозвался один мужик. – Бабы не пьют, а нам хватит.
– А полведерочка ежели пожалуете, ваше благородие, – заискивающим тоном вмешался другой, – так и оченно даже… за ваше здоровьице… Может, и бабы которые пригубят. Есть тоже баловницы-то…
– Ну, ступай, пейте.
Рано утром мы были на озере. Действительно, всякой дичи оказалось многое множество. Закат солнца застал нас в Чудиновском лесу. Тьма, тишина, благоухание соснового леса и только что скошенной травы!
– Тут мы и жить будем! – воскликнул Некрасов. – Разводи огонь.
Затрещал костер. Один мужик разыскал тарантас и поставил его на просеке. Сладили из ветвей большой шалаш. Из тарантаса принесли самовар и ужин.
Как обыкновенно бывает, темнота располагает человека к разговору о страшных происшествиях, о таинственном; так и теперь это случилось.
– Поди ж ты вот, – заговорил Можжуха, – в конпании ежели в лесу – ничего; один ежели – жутко.
– Чертей, что ли, боишься?
– Что их бояться-то, мы их видали. У нас в селе свой есть.
– Как свой?
– А старшина наш Иван Петров – черт как есть. Рога ежели ему приставить – так точно и будет.
– Строгий человек?
– Черт – одно слово.
– Теснит?
– Не дай бог!
– А что, сударь, осмелюсь я вам доложить, – начал один очень скромный мужичок, – я однова видел его явственно.
– Страшный?
– Спервоначалу-то я не понял, опосля уж это мне…
– Видел ты! – возразил Можжуха. – Видеть его невозможно. Вот в Алешине колдун, кажется, уж…
– Да он не взаправду колдун.
– Он-то? Настоящий! Он у нас в селе семь душ испортил. Петровна-то у него в ногах валялась, чтоб снял. «Потерпи, говорит. Меня, говорит, он самого давно не посещал; как посетит, в те поры сниму». Ребята спрашивали: как он есть такой? «Я, говорит, сам его никогда не вижу, а мне, говорит, приказано».
– Ну, а ты как же его видел?
– Батюшка упокойник бил меня оченно, чтобы я в Москву шел, а я в те поры только год женимши был, детенок у меня народился – оченно мне не желалось, а он бьет. «Тятенька, говорю, помилосердуй. За что ты меня бьешь?» Схватил за волосья, трепал, трепал… Жена взвыла. «Тятенька, – кричит, – руки на себя наложу, коли ты мужа бить будешь». Терпел я, терпел – невмоготу стало, думаю: утоплюсь. И сейчас мне легче стало. Жена все одно хоть бы ее не было; на детенка посмотрел – словно бы он не мой. Только одно в уме содержу: утоплюсь. И такая мне радость, только и жду – поскорей бы ночь пришла, что уж не жить мне. Поужинали. Батюшка запер калитку, опять в избу пошел, а я в сарае лег. Встал ночью, вышел на двор, смотрю – калитка маленько отворена. Что за оказия! Сам видел, как батюшка запирал. Пришел на реку, снял сапоги, перекрестился, а мимо меня словно пролетело что… черное.
– Что значит крест-то! – многодумно заметил один мужик.
– Дрожь меня прохватила, оченно детенка стало жалко.
– Он тебе, значит, и калитку-то отворил…
– Как домой оборотил, не помню. Через три года батюшку господь прибрал. Теперь ты меня обложи золотом – на реку ночью один не пойду.
– Ну, а вот которые некрещеные?…
– Заговор, может, какой есть…
Долго на эту тему продолжалась беседа.
