Шолом Алейхем - Мариенбад
Ну, как тебе нравится моя басня? Все носятся с нею в Мариенбаде, многие выучили ее наизусть. А что касается самой Ямайчихи, то мне передали от ее имени, что моя родственница собирается тебе написать письмо обо мне. А потому знай, что все, что она обо мне напишет, – это ложь и враки. А если случится тебе быть на Хлодной улице, забеги в редакцию и передай им эту басню. Пусть они ее напечатают, но с условием: моего имени не указывать. Мне неловко, так как она написана на жаргоне…
Твой душой и телом Марк Давидович Марьямчик
14. Хавеле Чапник из Мариенбада – своему мужу Берлу Чапнику на улицу Налевки в Варшаву
Милый Бернард!
Ты должен простить меня за то, что я все время писала тебе только о деньгах. Я была кругом в долгах, так что волосы и те были не мои. Теперь я уже отчасти расплатилась и благодарю тебя много раз за то, что ты догадался выслать мне деньги по телеграфу. Не то я и сама не знаю, что стала бы делать. Мариенбад – пустыня. Бесконечное количество варшавских дам, главным образом с Налевок, а одолжить не у кого. Тоже мне дамы! Одна другой лучше! Я уже, поверь мне, не в силах смеяться над ними. Ты бы видел, как они ведут себя, как одеваются, как живут. Послушал бы ты их разговоры – уверяю тебя, книгу о них можно написать. Да что книгу? Десять книг! Где все писатели, которые красиво пишут в газетах? Почему они не приезжают сюда, на курорты, на воды – в Мариенбад, в Карлсбад, Франценсбад, в Висбаден, в Эмс, в Кранц или в Остенде – хотя бы на одно лето?… Им хватило бы материала на три зимы!
Взять, к примеру, мою родственницу, Бейльцю Курлендер. Как будто бы богачка, любимица своего мужа, этого купца Курлендера. Могла бы, кажется, жить в Мариенбаде по-человечески… А видел бы ты, какую комнатушку она сняла в отеле: клетка, курятник под самой крышей. За день крыша так раскаляется, что трижды в ночь можно упасть в обморок. Зато дешево! Однако утром, когда она выходит к источнику, на ней кричащее платье и множество украшений и брильянтов. Немцы уверены, что это русская княгиня или шансонетка. А как она ест в кошерном ресторане! От четверти курицы просит оставить кусок на вечер. Недавно она попросила подать ей воды. Открыли бутылку «Нисильбера». Когда надо было расплачиваться и она услыхала, что за воду следует уплатить, она вспыхнула! Счастье, что я сидела с ней за одним столом и объяснила ей по-польски, чтобы она заплатила и промолчала, потому что это грозит скандалом. Сколько раз мы с ней уже сидели в кафе «Эгерлендер», но еще ни разу не случалось, чтобы она уплатила за чай. Платит либо Хаим Сорокер, либо наш одессит Меер Марьямчик. Оба они ухаживают за ней напропалую, а она принимает все это за чистую монету и так строит обоим глазки, что умереть можно! Теперь уже имеется и третий, который платит. Какой-то кишиневский дантист, который сватается к дочерям Ямайчихи. Ямайчиха здесь со всеми тремя дочерьми и ищет женихов днем с огнем, гоняется за ними по улицам и тащит их за фалды. Но кишиневский франт, видать, не дурак. Приданое он не прочь получить от Ямайчихи, а ухаживать он предпочитает за Бейльцей. Но Ямайчиха следит, она не из тех женщин, которых обманешь. У нее и глаз, который видит, и нос, который чует запах за версту. Она с первой же минуты знает точно, какой молодой человек – жених, а какой – не жених. Я было хотела помочь ее старшей дочери, просватать ее за одного московского ювелира, очень богатого молодого человека, который сорит деньгами. Но она мне тут же сказала: «Душенька, это жених не для меня. У него невеста в Киеве. Вот увидите, не сегодня-завтра будет помолвка». И точно в воду глядела: сват Свирский уже хвастал, что сегодня утром свел два города – Москву и Киев – и заработал на этом порядочную сумму. Свирский зарабатывает груды золота! Ты не сердись на меня, дорогой, за то, что я на минутку заделалась свахой. Я знаю, как нелегко тебе приходится. У тебя мозги сохнут, пока ты высылаешь мне деньги. Вот я и хотела тебе помочь. А кроме того, хотелось оказать услугу и Ямайчихе. Почему бы нет? Ты спит и видит, как бы выдать хоть одну дочку. Пора бы уже… Право же, Ямайчиха, какая она ни есть, гораздо порядочнее ее родственника, этого одесского шарлатана, Меера Марьямчика, и даже моей богатой родственницы, – я имею в виду Бейльцю. Показываю ей твое письмо, в котором ты пишешь, что на будущей неделе высылаешь мне деньги, а она краснеет, потом бледнеет и клянется, что у нее и десяти крон нет, в то время как я знаю – Хаим Сорокер мне сказал, – что только вчера выдал ей за счет ее мужа пятьсот крон с лишним. От этих людей дождешься одолжения!.. Броня Лойферман, чуть только завидит меня, начинает жаловаться на мужа: он не шлет ей денег. Я говорю: «Кто вас об этом спрашивает, зачем вы мне это рассказываете?» А она отвечает, что рассказывает просто так о своем муже, о котором всему свету известно, что он выиграл в лотерее. Почему бы ему не выслать ей деньги вовремя?… Я знаю и все знают, что это вранье. Ее подружка, Лейця Бройхштул, сообщила мне по строжайшему секрету, что она сама видела у Брони кошелек, набитый золотом, и клялась при этом и божилась. Да и надо ли мне рассказывать? Как будто я сама не знаю… Вот я и спрашиваю: не правильнее ли поступила Ямайчиха, когда ответила мне прямо, без обиняков: «Душенька, дай вам Бог здоровья, у меня вы денег не одолжите, потому что я вам не дам… Вы сами знаете, что ваш муж и без того достаточно должен моему мужу. Если хотите, говорит, помогите мне в деле с кишиневцем». Вот я ей и помогаю как могу. Я уговариваю этого кишиневского дантиста, что ему следует объясниться с одной из дочерей Ямайчихи и пусть будет конец! А он говорит: «Не к спеху! Пускай они малость подрастут…» Чистое несчастье! Все знают, что дочерям Ямайчихи лет не занимать стать…
Между тем эта кишиневская птица обхаживает мою Бейльцю и думает, что тут он поймает кота за хвост. Я ему намекала, что это напрасный труд, потому что эта очаровательная женщина, которая так кокетничает и жеманничает, все-таки молится, не здесь будь сказано, в канун субботы над свечами и носит, не про меня будь сказано, накладной шиньон… Но он так втюрился, что его не оторвать! Не знаю, что в этой Бейльце: какой бы ни завелся мужчина, он по ней дохнет. А больше всех, мне кажется, эти два шурьяка: Хаим Сорокер и Меер Марьямчик. Ну ладно: Меер Марьямчик еще в Одессе был шарлатаном. Но Хаим Сорокер! Купец, отец взрослых детей! Думаешь, я его не спрашивала? «Как вам не стыдно, человеку солидному, отцу семейства, бегать за хорошенькими женщинами, подобно вашему шурину, этому одесскому шарлатану? На то, говорю, он и одессит и называет себя Марк Давидович…»
Добрую славу нажил себе тут этот Марк Давидович – зарыться в землю мог бы от стыда!.. И было бы очень хорошо, если бы об этом знала его Ханця. Я бы очень хотела отомстить этому одесситу только за то, что он оговаривает тебя с головы до ног. Он клянется, будто Ханця пишет ему, что видела у Эстер Сорокер письмо, которое Хаим Сорокер прислал ей из Мариенбада. Письмо это Хаим Сорокер получил от Шлоймы Курлендера. Там полно поклепов на тебя, Бернард, на меня и на нас обоих. Там описана даже вечеринка по случаю дня моего рождения, и что ты не заплатил Гуксельману за ужин, и что ты, когда снимал квартиру у Шлоймы, остался ему должен за целый год, и что ты живешь уже двадцать лет в Варшаве, а никто не знает, кто ты и что ты и чем занимаешься. И еще всякие другие подобные вещи пишет он о тебе! А Марк Давидович не ленится и показывает письмо Ханци всем и каждому. Будто бы одесский шарлатан ходит здесь и треплет языком про тебя, и про меня, и про нас обоих. Было бы вполне справедливо, чтобы ты там хоть порассказал о нем Ханце, чтобы ему хорошенько попало и чтобы он позабыл о нас. А рассказать есть о чем. Посылаю тебе две его любовные записки, написанные здесь, в Мариенбаде, двум налевкинским женщинам – Шеренцис и Пекелис! Две святые души! У нас на Налевках они каждую субботу утром ходят в синагогу молиться, а днем идут в Саксонский сад, и не одни, а со своими Иче-Майерами.[8] Но Иче-Майеры остаются за оградой, потому что их не пускают в длиннополых кафтанах. А здесь эти святоши скинули парики и хотят вкусить от всех мариенбадских удовольствий, но не знают, как это сделать. Меня они заверили, как родную сестру, и можешь им поверить на честное слово, что дальше записок дело не пошло. Ручаюсь тебе за них, как за самое себя, да и записки эти лучшее тому свидетельство. Но одно другого не касается. Нужно, прямо-таки необходимо, чтобы эти любовные записки видела жена Меерки, Ханця, и порадовалась на свое сокровище… Думаю, что она сразу узнает почерк своего Марка Давидовича и его еврейский язык, и пусть она хорошенько присмотрится к датам и убедится, что записки эти написаны не во времена Хмельницкого и не в Одессе на Лимане, а нынешним летом и именно в Мариенбаде. Ты только смотри, чтобы, кроме Ханци, никто об этом не знал, потому что записки эти доверили только мне и я дала честное слово, что ни одна душа на свете знать не будет. Будь здоров, Бернард! Жду от тебя добрых известий и остаюсь твоя любящая тебя жена
