Шолом Алейхем - Мариенбад
Нет, Шлойма, над твоим письмом надо не плакать, а смеяться, как смеялась я в прошлом году в Фаленице, когда ты набросился на того мануфактуриста за то, что он имел неосторожность сказать, что я красивее всех женщин в Фаленице? Ты готов был, если помнишь, уничтожить его. А за что? Разве ты сам потом не сознался, что это была с твоей стороны величайшая глупость? А теперь ты разве не видишь, что все они трогают тебя как прошлогодний снег? У тебя всегда так: сначала скажешь, а потом каешься. Ты сам пишешь, чтобы я ни о чем не думала, что нет у тебя никаких подозрений и тому подобное, и в то же время ты каждый раз бросаешь мне новое обвинение и огорчаешь меня этим так, что не впрок мне такое лечение. А в конце ты приписываешь, чтобы я обязательно поправилась и приехала домой в добром здравии. Но как же можно поправиться, получая такие письма? Разве идет мне на пользу то, что я ем, пью и покупаю себе, когда ты считаешь каждый грош и попрекаешь меня тряпками и тряпками?
Я так взволнована и нервничаю из-за твоего письма, Шлойма, что больше писать не могу. А берлинские профессора говорили мне прямо и повторяли раз сто подряд, чтобы я не волновалась, чтобы я ела, пила, и ходила гулять, и была спокойна. В Мариенбаде, говорили они, надо беречь свой покой, не нервничать, не то будут выброшены на ветер и все лечение, и весь Мариенбад.
Больше новостей нет. Завтра-послезавтра напишу, наверное, еще. Пока будь здоров и скажи Шеве-Рохл, чтобы она не забыла, что лето – не зима. Летом надо выбивать мягкую мебель каждый день и окна держать закрытыми, чтобы не садилась пыль и мухи. Ставни тоже надо прикрывать, чтоб солнце не пекло и чтоб мебель не выгорала. Я думаю, что, когда поеду обратно через Берлин, я ей куплю какой-нибудь подарок, кофточку, а то поищу среди моих старых кофточек. И не будь, Шлойма, плакальщицей и пиши наконец более веселые письма.
От меня, твоей жены Бейльци Курлендер
13. Меер Марьямчик из Мариенбада – своей жене Ханце Марьямчик на улицу Налевки в Варшаву
Напрасно упрекаешь ты меня, душенька, будто бы я пишу тебе раз в две недели. Мне кажется, я пишу тебе почти через день. Разве есть у меня другое занятие здесь, в Мариенбаде, где такая скука, где не видишь живого существа, кроме наших варшавских аристократок, которых я избегаю, как чумы, потому что ты знаешь, как я отношусь к женщинам вообще и как я презираю ваши варшавские Налевки с налевкинскими сплетницами. У нас в Одессе сплетен терпеть не могут. У нас в Одессе можешь ходить головой вниз, ногами вверх – какое кому дело? Например, почему меня не трогает, что твой шурин Хаим ухаживает за красавицей женой Шлоймы Курлендера? И еще как ухаживает! Он даже предлагает ей Деньги за счет Шлоймы. Он говорит, что Шлойма Курлендер будто бы распорядился выдавать ей деньга за его счет. Но какое мне дело? Или, например, касается ли меня, что он, опять-таки твой шурин, каждый день играет с мадам Чапник в «шестьдесят шесть»? Но какое мне дело? Или, например, какое ко мне отношение имеет то, что Шеренцис и Пекелис, такие благочестивые женщины, которые на Налевках не смеют и слова сказать с чужим мужчиной, здесь скинули парики и ходят под ручку с каким-то кишиневским франтом, дантистом, который ухаживает за всеми тремя дочерьми Ямайчихи, а Ямайчиха ухаживает за ним и до смерти хочет иметь его своим зятем, хотя это ей так же удастся, как мне удастся стать раввином, потому что кишиневский франт, во-первых, крутит любовь с Бейльцей Курлендер, и к тому же совершенно серьезно. У меня есть доказательство, что он ей уже объяснился и что она угостила его шикарным отказом. Это я знаю из достоверного источника, от самой Ямайчихи, все-таки она мне дальняя родственница. Это одно. А во-вторых, я знаю от знаменитого мирового свата Свирского, что ему предлагают много других партий и, какую бы партию ему ни предложили, он согласен. Поэтому запросили о нем несколько человек в Кишиневе и ждут ответа. Но какое мне дело? Я знаю свое: я должен поправиться и приехать как можно скорее домой, к моей Ханце, которая для меня выше всего! Прошу тебя, любочка, не прислушиваться к налевкинским сплетням и не думать бог знает что, потому что это влияет на твои нервы, ты напрасно расстраиваешься, а это отражается на твоем здоровье, и на меня это тоже производит нехорошее впечатление.
А что касается того, что ты пишешь мне относительно имущества, то я советую тебе лучше согласиться на раздел. Мой папаша говорит то же самое. Можешь обижаться сколько угодно, но я говорил и всегда говорю, что не доверяю счетам и расходам твоего шурина, потому что твой шурин мошенник. Мой папаша такого же мнения. Было бы гораздо лучше для всех нас, если бы он выплатил тебе твою часть, и пусть он останется при имуществе. Таково мое мнение и мнение моего папаши, а ты поступай как понимаешь. Какое мне дело?
А затем будь здорова, любочка! Хочу купить тебе – я видел здесь, в Мариенбаде, – «кимоно». Это очень в моде. С широкими короткими рукавами, а сзади капюшон. Я только не знаю, какой тебе цвет нравится больше: черный на красной подкладке или персидский цвет? Из наших одесситов я тут встретил очень мало знакомых. Да и то больше женщин, потому что их мужья сейчас в Базеле на конгрессе.[7] А так как я не люблю встречаться с женщинами, потому что женщины на курортах большей частью сплетницы, то и хожу я здесь один, и скучаю, и считаю уже дни, когда кончится срок лечения и я смогу поехать домой, к моей душеньке Ханце. А так как делать мне нечего, то я сочинил басню о дочерях Ямайчихи, которые выбирают и никак выбрать не могут себе женихов. Басня носит у меня название «Спесивая невеста» и начинается так:
Жила-поживала в Варшаве девица,
Была благородна, учена, умна;
На рояле играла,
По-французски болтала,
Романы читала,
А летом она
Ездила по заграницам
И была хороша, как картинка!
Невеста, казалось бы, всем взяла!
Но не обошлось тут и без заминки…
Думаете, остановка была за деньгами,
Как частенько бывает, говоря между нами?
Нет, на сей раз вы не угадали:
И денежки были, и женихи налетали…
Так в чем же дело, скажите на милость, беда?
А в том, что невеста чересчур горда,
Капризна и несговорчива,
Привередлива и разборчива, —
Не угодить ей, хоть плачь!
«Мне нужен муж по крайней мере врач,
И не какой-нибудь замухрышка-дантист,
Не фармацевт завалящий
Или доктор-сионист,
Разъезжающий по конгрессам…
Нет! Мне нужен врач настоящий,
Чтоб внешностью был интересен:
Доктор медицины, высокий брюнет,
Чтоб имел на Налевках шикарный кабинет,
И собственный выезд, и пару собак,
И чтоб звали его Поль или Жак!»
А время между тем шло,
Много воды утекло.
Трудились сваты, сил не щадя,
Летели депеши туда и сюда,
Но доктор медицины, высокий брюнет,
У которого на Налевках шикарный кабинет,
И собственный выезд, и пара собак,
И французское имя – Поль или Жак,
К несчастью, не попадался никак!
Один слишком молод, тот слишком хорош,
Кто высок чересчур, а кто недорос,
А тот, что по нраву, подвержен капризам:
Лечит бесплатно, ушел в сионизм…
А годы идут, убегают,
Девицы стареют, женихи остывают…
А барышня ведь не вино:
Молодая – одно,
А старая, как бы она
Ни была и добра, и умна,
Всю девичью прелесть теряет,
Симпатия ее увядает, —
И тогда уж такая девица,
По правде сказать, никуда не годится…
Ну, как тебе нравится моя басня? Все носятся с нею в Мариенбаде, многие выучили ее наизусть. А что касается самой Ямайчихи, то мне передали от ее имени, что моя родственница собирается тебе написать письмо обо мне. А потому знай, что все, что она обо мне напишет, – это ложь и враки. А если случится тебе быть на Хлодной улице, забеги в редакцию и передай им эту басню. Пусть они ее напечатают, но с условием: моего имени не указывать. Мне неловко, так как она написана на жаргоне…
Твой душой и телом Марк Давидович Марьямчик
14. Хавеле Чапник из Мариенбада – своему мужу Берлу Чапнику на улицу Налевки в Варшаву
Милый Бернард!
Ты должен простить меня за то, что я все время писала тебе только о деньгах. Я была кругом в долгах, так что волосы и те были не мои. Теперь я уже отчасти расплатилась и благодарю тебя много раз за то, что ты догадался выслать мне деньги по телеграфу. Не то я и сама не знаю, что стала бы делать. Мариенбад – пустыня. Бесконечное количество варшавских дам, главным образом с Налевок, а одолжить не у кого. Тоже мне дамы! Одна другой лучше! Я уже, поверь мне, не в силах смеяться над ними. Ты бы видел, как они ведут себя, как одеваются, как живут. Послушал бы ты их разговоры – уверяю тебя, книгу о них можно написать. Да что книгу? Десять книг! Где все писатели, которые красиво пишут в газетах? Почему они не приезжают сюда, на курорты, на воды – в Мариенбад, в Карлсбад, Франценсбад, в Висбаден, в Эмс, в Кранц или в Остенде – хотя бы на одно лето?… Им хватило бы материала на три зимы!
