Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
М. де У.
История «Тумана»
Первое издание этого моего произведения — только ли моего? — появилось в 1914 году в серии «Библиотека Ренасимьенто», которую впоследствии погубили мошенничество и мошенники. Кажется, существует второе издание, 1928 года{18}, но о нем мне известно только по библиографическим ссылкам. Сам я его не видел, и это не удивительно, ибо в то время у власти была диктатура, а я, изгнанный, чтобы не воздавать ей почестей, был в Эндайе{19}. В 1914 году, когда меня изгнали — или, скорее, отпустили на волю — с поста ректора университета Саламанки, для меня началась новая жизнь под грохот мировой войны, которая встряхнула нашу Испанию, хотя она в ней и не участвовала. Война разделила испанцев на германофилов и антигерманофилов — или антантофилов{20}, если угодно, — разделила скорее по свойствам темперамента, чем по причинам, связанным с войной. Этот раскол повлиял на весь дальнейший ход нашей истории до так называемой революции 1931 года, до самоубийства монархии Бурбонов. Вот тогда-то и окутал меня туман истории нашей Испании, нашей Европы и даже всего нашего человечества.
Когда в 1935 году представилась возможность переиздать «Туман», я просматривал книгу и при этом как бы снова создавал ее; я переживал ее заново. Пусть оживет прошлое — с ним оживет и преобразится воспоминание. Для меня теперь это новая книга, и она, я уверен, покажется новой тем из моих читателей, которые ее перечитают. Пусть они перечитают меня, когда будут перечитывать книгу. На минуту я задумался, а не написать ли ее заново, по-иному? Но тогда это будет другая книга… Другая? Когда мой Аугусто Перес, созданный двадцать один год тому назад (мне тогда было пятьдесят), возник в моих снах, я полагал, что его прикончил, и в раскаянии собирался воскресить своего героя. Но он спросил меня — считаю ли я возможным воскресить Дон Кихота? Я ответил, что нет, и он сказал: «Но в таком же положении находимся все мы, литературные персонажи». Я спросил: «А если я снова увижу тебя во сне?» — а он в ответ: «Нельзя два раза увидеть один сон. Тот, кого вы увидите и примете за меня, будет уже другим человеком». Другим? О, как этот другой преследовал меня, да и теперь преследует! Достаточно посмотреть мою трагедию «Другой»{21}. Что ж до возможности воскресить Дон Кихота, то сервантесовского героя, как мне кажется, я воскресил{22}, и думаю, воскрешают все, кто его слышит и созерцает. Разумеется, не ученые педанты, не сервантесоведы. Героя воскрешают, как христиане воскрешают Христа вслед за Павлом из Тарса{23}. Такова история или, если угодно, легенда. Другого воскресения быть не может.
Литературный персонаж? Персонаж из действительности? Да, из действительности литературы, которая суть литература действительности. Когда однажды я увидел, как мой сын Пепе, совсем еще маленький, раскрашивает куклу и приговаривает: «Я взаправдашний, я взаправдашний, а не рисованный», — эти слова он вкладывал в уста куклы, — я снова пережил свое детство, я вернулся в детство, и мне стало жутковато. То было явление призрака. А совсем недавно мой внук Мигелин спросил меня, всамделишный ли кот Феликс — тот, из детских сказок, — живой ли он. И когда я стал внушать ему, что кот — это сказка, выдумка, сон, он перебил меня: «Но сон-то всамделишный». Тут вся метафизика. Или метаистория.
Думал я также продолжить биографию моего Аугусто Переса, рассказать о его жизни в другом мире, в другой жизни. Но другой мир и другая жизнь находятся внутри этого мира и этой жизни. У любого персонажа есть своя биография, своя всеобщая история, будь то так называемый исторический персонаж либо литературный, выдуманный. Мне даже пришло в голову заставить Аугусто написать автобиографию, где бы он поправил меня и рассказал, как он сам видел себя во сне. Таким образом, эта история получила бы две развязки — можно даже с параллельным текстом, чтобы читатель выбрал любую. Но читатель стерпит далеко не все, он не допустит, чтобы его извлекли из собственного сна и погрузили в сон сна, в жуткое сознание сознания, в эту мучительную проблему. Читатель не желает, чтобы у него отняли иллюзию реальности. Говорят, один сельский проповедник описывал страсти Христовы и, услыхав, как рыдают взахлеб деревенские богомолки, воскликнул: «Не рыдайте, ведь это случилось больше девятнадцати веков тому назад, да еще, быть может, случилось совсем не так, как я вам рассказал…» А в иных случаях надо сказать слушателям: «Быть может, это случилось именно так…»
Я слышал рассказ о некоем архитекторе-археологе, который собирался снести базилику X века, чтобы построить ее заново, так, как она должна была быть построена, а не так, как ее построили на самом деле. Построить согласно чертежу той эпохи, который, как он уверял, ему удалось найти. Согласно проекту архитектора X века. Проект? Наш архитектор не знал, что в X веке базилики возникали сами по себе, они перерастали все чертежи, увлекая руки строителей. Точно так же для романа, эпопеи или драмы сначала придумывается план; но затем роман, эпопея или драма восстают против своего автора. Или же против него восстают персонажи, его собственные, как ему кажется, создания. Так восстали против Иеговы сначала Люцифер и Сатана, а потом — Адам и Ева. Вот где настоящий руман, тригедия или опопея! Так восстал против меня Аугусто Перес. Когда появился мой «Туман», эту тригедию заметил критик Алехандро Плана, мой добрый друг из Каталонии. Остальные же, по умственной лени, ухватились за мою дьявольскую выдумку жанра «руман».
Мысль назвать книгу руманом — мысль на самом деле принадлежала не мне, я это доказываю в самом тексте, — была другой невинной хитростью, придуманной, чтобы заинтриговать критиков. Моя книга — роман, такой же роман, как и любой другой. Но пусть она называется руман, раз уж у нас «называться» означает «быть». Что за вздор, будто уже миновала эпоха романа! Или эпических поэм! Пока живы романы прошлых веков, роман будет жить и возрождаться. Надо только заново пережить его во сне.
Прежде чем я стал грезить Аугусто Пересом и его руманом, я пережил во сне карлистские войны, которых я был свидетелем в детстве{24}, и написал «Мир во время войны», исторический роман, или, лучше сказать, романизированную историю по школьным законам жанра. По канонам того, что называется реализмом. Пережитое в десять лет я снова переживал, когда мне было тридцать и я писал этот роман. И продолжаю переживать в процессе нынешней истории, проходящей перед моими глазами. Она проходит и остается. Я видел во сне мою «Любовь и педагогику», изданную в 1902 году, другую мучительную трагедию. Для меня, по крайней мере, она была мучительной. Перенося свои муки на бумагу, я надеялся освободиться от них и передать их читателю. В «Тумане» опять появился трагикомический туманно-руманный дон Авито Карраскаль{25}, объяснявший Аугусто, что жить нас учит только жизнь. Равно как видеть сны учат только сны. Затем в 1905 году последовала «Жизнь Дон Кихота и Санчо по книге Мигеля де Сервантеса Сааведра, объясненная и прокомментированная». Но не просто так, а заново увиденная во снах, пережитая и преображенная. Вы скажете, мои Дон Кихот и Санчо не похожи на сервантесовских? Ну и что? Дон Кихоты и Санчо Пансы живут в вечности — она же находится не вне времени, но внутри него; вся вечность во всем времени и вся вечность в каждом его моменте — они не принадлежат только Сервантесу, или мне, или кому-либо, видящему их в своих снах, но каждый из нас возрождает их заново. Что до меня, я считаю, что Дон Кихот открыл мне свои заветные тайны, которые он утаил от Сервантеса, особенно о своей любви к Альдонсе Лоренсо{26}. В 1913 году, еще до «Тумана», появились мои повести, объединенные в книге под названием одной из них — «Зеркало смерти». После «Тумана», в 1917 году, я выпустил «Авеля Санчеса», это история страсти, мучительнейший из всех проделанных мною экспериментов, я вонзил свой ланцет в ужасную опухоль, общую для всей нашей испанской расы. В 1921 году я издал роман «Тетя Тула», который в последнее время, благодаря немецкому, голландскому и шведскому переводам, вызвал широкий отклик во фрейдистских кругах Центральной Европы. Следующий роман появился в 1927 году в Буэнос-Айресе под названием «Как делается роман»; эта автобиографическая книга оказалась для моего доброго друга и отличного критика Эдуардо Гомеса де Бакеро{27}, «Андренио», при всей его тонкости, ловушкой вроде моего румана — он объявил, что думал, будто я и впрямь напишу роман о том, как делается роман. Наконец, в 1933 году были опубликованы «Святой Мануэль Добрый, мученик, и другие три истории». Все они — порождение туманных сновидений.
Книги мои удостоились переводов{28} — сделанных без моего вмешательства — на пятнадцать языков, насколько мне известно: на немецкий, французский, итальянский, английский, голландский, шведский, датский, русский, польский, чешский, венгерский, румынский, хорватский, греческий и латышский. Но чаще всего переводили «Туман». Вначале, в 1921 году, через семь лет после его публикации, роман был переведен на итальянский Джильберто Беккари с предисловием Эцио Леви; в 1922 — на венгерский (Будапешт), перевод Гаради Виктора; в 1926 — на французский (Коллексьон де ла Ревю Эропеенн), перевод Ноэми Ларт; в 1927 — на немецкий (Мюнхен), перевод Отто Бука; в 1928 — на шведский, перевод Аллана Вута, и на английский (Нью-Йорк), перевод Уорнера Файта, и на польский (Варшава), перевод доктора Эдварда Бойе; в 1929 — на румынский (Бухарест), перевод Л. Себастьяна, и на хорватский (Загреб), перевод Богдана Радича, и, наконец, в 1935 году — на латышский (Рига), перевод Константина Раудиве. Всего десять переводов, на два больше, чем моей книги «Три назидательные новеллы и один пролог», куда входит и «Настоящий мужчина»{29}. Почему такое предпочтение? Почему иноязычным народам больше остальных моих произведений приглянулось именно это, которое немецкий переводчик Отто Бук назвал «фантастическим романом», а американец Уорнер Файт — «трагикомическим романом»? Очевидно, из-за фантазии и трагикомизма. Я не ошибся, предположив с самого начала, что эта моя книга, названная «руманом», станет наиболее популярной. Не «Трагическое ощущение жизни» (шесть переводов), ибо оно требует некоторых философских и теологических познаний, менее распространенных, чем мы думаем, и потому меня удивил успех этой книги в Испании. Не «Жизнь Дон Кихота и Санчо» (три перевода), ибо сервантесовский «Дон Кихот» вовсе не так известен — и еще менее популярен, особенно вне Испании, да и в самой Испании тоже не очень, — как считают наши отечественные литераторы. Я даже решусь предсказать, что книги вроде моего «Тумана» могут содействовать тому, чтобы «Дон Кихота» узнали больше и лучше. Именно эта книга, а не какая-либо другая. Из-за ее национального характера? Но мой «Мир во время войны» был переведен на немецкий и чешский языки. Дело в том, очевидно, что фантазия и трагикомизм моего «Тумана» больше говорят человеку как личности — человеку вообще, стоящему одновременно выше и ниже всех классов, каст, социальных прослоек, бедному или богатому, плебею или аристократу, пролетарию или буржуа. И это хорошо известно историкам культуры, людям, которых называют учеными.
