Митчел Уилсон - Брат мой, враг мой
Питер Уоллис был умным, способным, сдержанным юношей, в нем чувствовалось хорошее воспитание. И когда в Триесте он напился сильнее других моряков, отпущенных на берег, и, не вернувшись вовремя на корабль, фактически подлежал суду за дезертирство, его охватила паника. Питер Уоллис так перетрусил, что вместо того, чтобы вернуться на корабль, воспользовался советом и кошельком одного благожелательного турецкого джентльмена и махнул в Стамбул, где принял фамилию Гордон и, получив турецкий чин, соответствующий лейтенанту, поступил на новый, только что построенный в Германии миноносец. Два года спустя ему предложили снять мундир и отправили в Грецию с паспортом на имя американского дельца Лейна. После трех лет успешной деятельности его разоблачила полиция Эпира и дала ему понять, что если он желает и впредь продолжать свою деятельность – не только данную, но и вообще любую, – он должен передавать ей некоторые сведения, не посвящая, разумеется, в эту маленькую тайну своих прежних хозяев. Питер Уоллис ещё два года поставлял сведения, удовлетворявшие турок, несмотря на то, что, как впоследствии обнаружило турецкое правительство, эти сведения были сплошной фальшивкой. Молодой американец вел сложную жизнь, но ему нравилось постоянное волнение, от которого где-то под ложечкой у него словно трепетала туго натянутая струна.
Греческие хозяева заставили его расширить круг своей деятельности, и в результате турецкие принципалы послали его в центр итальянского кораблестроения – Таранто. Новое задание оказалось гораздо сложнее прежних. Однажды к нему явился итальянский полковник с предложением перестроить свои занятия и взять на себя третье обязательство – работать в пользу итальянского престола; тут приятный внутренний трепет стал казаться Питеру Уоллису чересчур уж напряженным.
Шпионы во всех странах редко предстают перед судом. Либо им дают возможность переметнуться на другую сторону, либо они погибают от несчастных случаев. Уоллис понимал, что в конце концов ему придется работать одновременно для двадцати различных государств Европы, – и все до одного будут иметь серьезные поводы к недовольству. Он поборол страх и согласился на это предложение, но итальянского полковника постигла неожиданная смерть, прежде чем он покинул дом Уоллиса. Уоллис же вышел на набережную и сел на корабль «Фиуме», ждавший прилива, чтобы отправиться в Рио-де-Жанейро. В те времена паспорта не проверялись, а «Титаник» ещё не создал радиопромышленности, доказав своей гибелью, что каждому судну, выходящему в море, необходимо иметь на борту радиоустановку мистера Маркони. Уоллис благополучно прибыл в Рио тридцати лет от роду, без гроша в кармане, без права называться собственным именем и с одной лишь возможностью – продать свою жизнь.
Он решил ещё раз попытать счастья и вернуться на родину как ни в чём не бывало. За это время обвинение в дезертирстве приобрело восьмилетнюю давность, война окончилась, а флот Соединенных Штатов выдвинулся на шестое место, опередив Испанию. Итак, в 1905 году Питер Уоллис вернулся в Кливленд и стал бухгалтером. Дело сразу пошло на лад, потому что Уоллис за последние годы привык возиться с цифрами: ему столько раз приходилось вычислять калибры разнообразных орудий.
В том же году он женился на Кэтрин Синклер и переехал в Милуоки – город, облюбованный эмигрантами-немцами, – ибо мало ли кто мог вдруг появиться на его горизонте, а в Германии, по крайней мере, он никогда не бывал.
С годами ощущение трепета под ложечкой и сухости в горле постепенно исчезло; но когда стало очевидным, что Соединенные Штаты вступят в войну, Уоллис понял, что в процессе регистрации военнообязанных могут всплыть старые грехи. Со времени обвинения Уоллиса в дезертирстве прошло двадцать лет, но он боялся, как бы не открылись куда более серьезные дела.
Несмотря на внешнее хладнокровие, он был наделен проклятым воображением, которое, однажды поддавшись панике, потом, как публичная девка, позволяло овладевать собой каждой мысли об опасности. Вернулись прежние страхи. Уоллис обожал свою шуструю дочурку, и когда он смотрел, как она резвится, его светло-голубые глаза заволакивались слезами. Перспектива расстаться с семьей и сесть в тюрьму вызывала у него почти физическую боль. Поэтому он перешел через границу в Канаду и вступил в батальон «Черной стражи» note 2 – жест, значение которого поняла только его жена.
Вики разрывалась между отчаянием и гордостью. Некоторое время она и её мать прожили в полном одиночестве среди Шредеров, Дитерлей и Вагнеров, населявших Парамус-авеню. Впрочем, вскоре дружба с ними наладилась снова, но теперь Вики почти всё время проводила с девочками из школы на Фармен-авеню.
Она безмерно восхищалась ими. Эти девочки были настолько красивее её, что она была им благодарна уже за то, что они допускали её в свое общество. Всё же в душе Вики чувствовала себя одинокой и жалкой и вскоре опять стала водиться с мальчишками, пока постепенно, тайно поражаясь этому, не убедилась, что с каждым днем становится именно такой, какой ей хотелось быть, – словно кто-то мимоходом дотронулся волшебной палочкой до её клетчатого берета.
Она вернулась к девочкам, безмолвно заклиная их заметить то новое, что появилось в ней, но для них она по-прежнему была девчонкой с узкими прямыми плечами и гибкой мальчишеской походкой. Тем не менее Вики вдруг воспылала любовью к куклам и к соседским малышам и стала выпрашивать у матери сестренку или братишку – потом, когда отец вернется с войны; но отец погиб при Вайми-Ридже, и Вики долго не помнила себя от горя.
Способная к учению, она поступила в среднюю школу Стюбен годом раньше своих сверстниц. Однако заводить новых друзей ей было некогда. После уроков приходилось торопиться домой; теперь на её плечи легли почти все заботы по хозяйству, так как мать, всегда бледная, с непроницаемо спокойным лицом, поступила в магазин продавщицей. Но, несмотря ни на что, мальчики, по непонятной для Вики причине, были очень внимательны к ней.
Мать после долгих колебаний решила, наконец, что разумнее всего для Вики будет поступить в школу ремесел в Милуоки и приобрести полезную профессию. Вики и в этой большой школе сохранила ту же невинную способность доводить мальчиков определенного типа до мучительного отчаяния. Мальчики, которых привлекала Вики, не были ни членами Спортивных команд, ни лучшими танцорами, зато они шли первыми по самым трудным предметам и умели разговаривать о серьезном.
Но в тот период своей жизни Вики меньше всего интересовало серьезное, и в ней подымался смутный протест против мальчиков, которые глядели на неё виноватыми глазами: она словно угадывала в них свое будущее, которого всеми силами старалась избежать. Мир Парамус-авеню разлетелся вдребезги, а к реальной жизни, простиравшейся за пределами этого мирка. Вики ещё не была готова. Поэтому она искала более веселых мирков, где бы все были молоды и, подобно ей, ненавидели серую, скучную жестокость, подстерегавшую их снаружи. Она шагала по жизни, стройная, прямая и одинокая, одурманенная мечтой, которая меньше всего соответствовала её внутренней сущности.
Мать её умерла во время эпидемии инфлюэнцы в 1923 году. Вики было тогда семнадцать лет, и она уже поступила на работу. Соседка, миссис Шредер, взяла на себя продажу дома и написала кливлендским Синклерам и уикершемским Уоллисам. Быстрее всех откликнулся Нортон Уоллис; письма его, проникнутые нежностью уставшего от одиночества человека, пришли как раз вовремя: Вики испытывала такую тоску, какая ей ещё не встречалась ни в одной книге и ни в одной кинокартине. Привязанность незнакомого старика обещала ей возможность заново начать жизнь в новом мире, где все её утраты будут забыты, где её недостатки никто не станет замечать, ибо, когда она выйдет из вагона, она непременно будет элегантной, спокойной, а главное – ослепительно красивой.
Дэви, тщательно умытый и выскобленный, ждал на вокзале поезда. Ясное утро сменилось проливным дождем, который только что прекратился. Под желтым клеенчатым топорщившимся плащом на Дэви была свежевыглаженная куртка в черную с красным клетку, распахнутая на груди, и широкие темно-синие брюки, – собственно даже не брюки, а матросские штаны. Голова его была непокрыта, а после езды в машине старательно приглаженные волосы опять разлохматились. Длинное, слегка скуластое лицо казалось незаурядным только потому, что чувствовалось, как оно может преображаться, но одеждой Дэви нисколько не отличался от любого другого студента в университете.
Он не отличался бы от других студентов в университетском городке, но здесь, среди студентов, ожидавших поезда, бедность его костюма бросалась в глаза. Сегодня должен был состояться «последний бал», ежегодно устраиваемый четырьмя самыми фешенебельными студенческими братствами, и не меньше сорока молодых людей в своих лучших дневных костюмах толпились группами на вокзале, ожидая того же поезда. Одни из них нервничали, другие держались уверенно, а третьи ожидали приезда своих подруг с явно скучающим видом. Все были в макинтошах, и в каждой группе тайком переходили из рук в руки фляжки.
