Джон Стейнбек - И проиграли бой
Старик взъярился.
— Волосатой лапы у нас нет! Без нее легкой работенки не видать! Потому-то и ездят на нас все, что лапы у нас нет.
— Ну и что же, по-твоему, делать?
И враз, словно выпустили из старика воздух, поник он. Пропала ярость. Взгляд сделался нерешительным, да же испуганным.
— А Бог его знает. Мириться — вот и все. Нас, как стадо свиней, гоняет нужда по всей стране, и такой вот молодчик студент еще и пинка даст!
— Он-то не виноват. Работа такая. Хочешь место со хранить работай как велели.
Старик ухватил еще одну ветку с яблоками, снорови сто обобрал ее и осторожно сложил яблоки в ведро.
— В молодости еще думал: можно что-то изменить, сейчас мне уж семьдесят один, — устало вздохнул он.
Проехал грузовик с ящиками яблок.
Старик продолжал:
— Я на севере лес валил, а тут эти ИРМовцы[4] такого шороха навели! Я лесоруб что надо, лучше не сыскать. Да и сейчас, видишь, еще неплохо с деревьями управляюсь. А тогда надежд у меня было — хоть отбавляй. Конечно, ИРМовцы и хорошего кое-что сделали: до них, например, сортиров не было, только ямы понарыты; помыться негде было. Но плетью обуха не перешибешь. Построили нам и туалеты, и души, да только все потом прахом пошло, — рука старика безотчетно потянулась к следующей ветке. — Вступал я в профсоюзы, как же! Бывало, выберем председателя, не успеешь оглянуться, а он уж задницу хозяевам готов лизать, и начхать ему на наши интересы. Мы, знай, платим взносы, а казначей нас же еще и ругает. Не знаю, может, вы, молодые да ранние, лучше понимаете, что к чему. А мы что смогли, то и сделали.
— А сейчас, значит, готовы хозяевам уступить? Джим в упор взглянул на старика.
Тот устроился поудобнее на толстом суку, держась лишь одной рукой, пальцы у него были большие, но костлявые.
— Нутром чувствую: что-то будет. Ты, небось, скажешь, что я совсем рехнулся, уж если раньше все хорошо продумывалось, и то без толку, чего же теперь ждать. И все ж я что-то нутром чую.
— Так что чуешь-то?
— Сразу и не скажешь. Знаешь, когда вода закипает, рябь идет, пузырьки. Вот и сейчас что-то вроде. Я ведь с бродягами-сезонниками бок о бок всю жизнь проработал. И сейчас вижу: задумки у них никакой. Просто само по себе все, как вода закипает. — Глаза у него затуманились. Он вскинул голову, так что разгладились складки кожи на дряблой шее. — Просто мы слишком долго голодали, слишком долго нами хозяева помыкали. Объяснить не берусь, а вот нутром чую.
— Так что ж это? — снова спросил Джим.
— Злоба! — выкрикнул старик. — Вот что! Знаешь ведь, как перед дракой сначала кровь в голову ударит, аж жарко станет, потом вроде как под ложечкой засосет, и внутри все задрожит. Вот и сейчас так же. Только не в одном человеке, а в целом миллионе. И этот миллион — как один великан, его и бьют, и голодом морят, и вот он приготовился к драке, и внутри аж все дрожит. Сами парни еще не понимают, что происходит, но лопнет у нашего великана терпение, и ни один в стороне не останется. Даже подумать страшно. Они всем глотки перегрызут, сожрут с потрохами. — Старик покачнулся и вцепился обеими руками в ветку. Нутром чую, закипает-закипает вода. И так бывало повсюду.
— Но ведь нужно все продумать. — Джима даже бросило в дрожь от волнения. — Составить план и направить людей, чтоб на пользу им вышло.
Старик, похоже, выдохся после столь пламенной речи.
— Когда великан начнет все крушить, никакими планами его не сдержать — будет бросаться на все и вся и рвать на части. Уж больно изголодался да и лиха натерпелся. А хуже всего то, что уж очень долго его унижали как могли.
— Но если найдется несколько предусмотрительных людей и они все же составят план…не унимался Джим.
— Надеюсь, не доживу до этого дня, — покачал головой старик. — Они ведь друг другу горло перегрызут, перебьют друг друга. И не останется ни людей, ни сил, и все пойдет постарому. Глаза б мои всего этого не видели, умереть бы до этого дня. Вы, сосунки, еще на что-то надеетесь. — И он полез с полным ведром вниз. — А у меня уже надежды никакой. Ну-ка, уйди с дороги. Болтовней много не заработаешь, пусть студенты языки чешут.
Джим переступил с лестницы на ветку и пропустил старика. Тот высыпал яблоки, и направился к другому дереву. Все так же шуршали конвейеры в сортировочной и стучали молотки. А по шоссе проносились грузовики. Джим взял полное ведро, отнес к ящикам. Учетчик снова сделал пометку в блокноте.
— Будешь баклуши бить — много не заработаешь, еще нам задолжаешь, — предупредил он.
Джим покраснел, набычился.
— Занимайся-ка лучше своей писаниной, — буркнул он.
— Ишь, какой сердитый!
Джим взял себя в руки и смущенно улыбнулся.
— Что-то устал я с непривычки, — примирительно сказал он.
Русоголовый усмехнулся.
— Известное дело, намаешься, так на всякого лаять станешь. Ты б на дерево залез да там и устроил перекур.
— Так и сделаю, — и Джим направился к яблоне. Поднявшись, повесил ведро на ветку и принялся собирать яблоки. А вслух произнес:
— Вот и я, как цепной пес, злой стал. Нельзя так. Хватит того, что отец в злобе жил.
Работал он теперь не спеша, каждое движение стало расчетливым и выверенным, как у машины. Солнце уже клонилось к закату, вот почти скрылось, лишь на верхушках деревьев догорали последние блики. Далеко в городке прозвучал гудок. Но Джим все работал и работал. Уже смеркалось, когда наконец остановился конвейер и учетчики объявили:
— Кончай работу! На сегодня все!
Джим спустился на землю, высыпал последнее ведро, поставил его в ряд с другими. Учетчик записал общее количество, подвел итоги. Сборщики некоторое время еще не расходились, сворачивали самокрутки, негромко переговаривались. Потом не спеша пошли по яблоневой аллее к дороге, за которой их ждал кров.
Впереди Джим увидел старика, прибавил шагу, догнал его. Шагал старик тяжело, худые ноги сгибались плохо.
— А, опять ты, — узнал он Джима.
— Не пойти ли вместе, думаю.
— Да кто ж тебе мешает? — старик, очевидно, был доволен.
— Родные-то у тебя здесь есть?
— Родные-то? Нет.
— Так если ты один-одинешенек, прилепился бы к какой богадельне, пусть местные власти тебя поят-кормят.
Старик ответил с холодным презрением.
— Я деревья валил, мне равных не было. Ты, сосунок, и леса-то, поди, не видел. Все равно ничего не поймешь. До моих лет никто из лесорубов не дотягивал. Такие, как ты, слабаки, в обморок падали, лишь глядя, как я работаю. А здесь по этим паршивым яблоням лазай! И богадельня не по мне! Я всю жизнь в опасности работал. Я на тридцатиметровой высоте был, и веткой мне сорвало спасательный пояс. Работал с ребятами, а их возьми, да де ревом придави — только мокрое место осталось. А ты меня в богадельню! «Дан, иди похлебку есть!», и я хлебу шекпокрошу, и рад стариковской тюре. Да я скорее с яблони вниз головой прыгну! Я, брат, деревья валил.
Они медленно шли садом. Джим снял шапку, взял в руку.
— Ну, и что твоя работа дала? Состарился ты, тебя и выбросили.
Дан крепко, до боли, ухватил Джима за локоть.
— Давала мне работа немало, ох немало. Бывало, залезу на самую что ни на есть верхотуру, и душа радуется: ведь у хозяев моих кишка тонка сюда залезть. А я — на верху, и смотрю вниз, все такое маленькое, и люди — ровно муравьи, а я тут — наверху, во весь свой рост. Так что работа мне много давала.
— А наживались на ней другие, — вставил Джим. Они разбогатели, а тебя — коленкой под зад, когда сил поубавилось.
— Ну и что. Да, уволили. Так я и впрямь уже сдавать начал. А впрочем, мне на них плевать.
Впереди обозначился приземистый беленый сарай мет ров пятьдесят в длину. — его поставили хозяева для сборщиков — двери и квадратики окон каждые десять метров. Коекакие двери открыты, свет ламп и свечей падал на землю. Кое-кто сидел на пороге, вглядываясь в густеющие сумерки. Перед сараем торчала водопроводная колонка, вокруг собрался народ, каждый по очереди набирал в пригоршню воды, ополаскивал лицо, волосы, оттирал руки. Женщины наполняли ведра, котелки. У полутемного дома сновали детишки, непоседливые и озорные. Доносились обрывки вялого разговора — люди устали. Мужчины возвращались из сада, женщины — с сортировки и упаковки. Впритык к северному углу барака стоял магазин, окна его сейчас ярко горели. Там продавались в кредит по рабочим талонам продукты, одежда. У входа выстроилась очередь. А из магазина гуськом выходили мужчины и женщины с консервными банками, буханками хлеба.
Джим и Дан подошли к бараку.
— А вот и конура, — сказал Джим. — Тебе б не помешало старуху под боком иметь, чтоб хоть готовила.
— Схожу-ка я, пожалуй, в магазин, куплю банку фасоли. Вот дураки: платят по семнадцать центов за фунт. А сушеной фасоли за те же деньги можно целых четыре фунта купить. А сваришь — так, почитай, ее в два раза больше станет,
