Вильям Хайнесен - Избранное
— Спасибо, фру Ниллегор, спасибо, друг мой, сестра моя. Спасибо за эти слова. Но выслушайте теперь и другую речь, все вы, мои дорогие друзья и единоверцы… речь, обращенную к нашему брату Ниллегору. Я желаю принести Ниллегору свои извинения за излишнюю суровость. Ведь я знаю Ниллегора по долгой и дружной совместной работе, я знаю его доброе, отзывчивое сердце, его светлый ум, его неутомимое прилежание. Он для нас незаменимый человек.
И тут Анкерсен повернулся непосредственно к Ниллегору:
— Пользуясь этой возможностью, я хочу и тебе сказать свое сердечное спасибо! Протянем друг другу руки, Ниллегор, в присутствии всего собрания! Забудем зло. Я полагаю, самое лучшее, что мы можем сделать, — это склонить голову друг перед другом во имя господа. Ты прав в том, что мы не должны терять из виду нашу великую конечную цель. Я прав в том, что мы не должны отступать, и в этом отдельном случае.
Анкерсен вновь развернулся лицом к собранию:
— Поэтому я предлагаю, дорогие друзья, чтобы мы в этот вечерний час сомкнутым строем прошли через весь город… не привлекая к себе внимания, никого не задевая, просто прошли с тихой песней. Сделаем круг по улицам, потом повернем обратно и разойдемся по домам. Я полагаю, так будет лучше всего!
Собрание согласно поднялось. На всех лицах лежала печать глубокого облегчения, кроткой и спокойной умиротворенности.
5. О дальнейшем развитии сражения. Горькие мысли, опасения и предчувствия Ниллегора во время похода. Прельстительное пение Оле Брэнди. Страшное столкновение. Победа праведниковОбщество «Идун» с тихим пением движется вдоль берега по направлению к старому городу. Впереди шагает Анкерсен, он настороженно поглядывает по сторонам или оборачивается назад, озирая процессию и не переставая петь.
«Экая нелепая затея, — думает про себя Ниллегор, — экая дурость. О небо, ну для чего все это нужно? Вот результат идиотского компромисса. Хорошо, Ниллегор, ты же мог отказаться от участия в походе! Однако все дело в том, что ты опять, не знаю, в который раз, стал жертвой одного из маневров Анкерсена!»
Ниллегор все более приходит в негодование при мысли о том, что вот он снова пляшет под дудку Анкерсена и покоряется его безрассудной воле. В интересах дела? Да ну, пустое, дело бы только выиграло, если бы Анкерсен в присутствии всего собрания раз и навсегда был поставлен на место. Что, в сущности, едва не произошло и произошло бы, не случись с Идой этой истерики! Бесноватые типы и истеричные бабы, уф! Правильнее всего было бы просто взять и сбежать. Так нет же, он тащится вместе с ними. Вопреки рассудку. Старый болван!
Если б хоть все обошлось мирно, без осложнений. Но нечего и надеяться, что можно безнаказанно играть с огнем, особенно когда верховодит такой взрывчатый патрон, как Анкерсен.
Ниллегор сжимает в карманах кулаки и бормочет про себя, полный мрачных предчувствий: «Ну, погодите. Ну, погодите».
В Большом пакгаузе, на чердаке у Оливариуса Парусника, бутылка безустанно гуляла по рукам. Разговорам и песням не было конца. Оле Брэнди и Оливариус старались превзойти друг друга, развлекая общество старинными историями о привидениях и кошмарными картинками из пестро-переменчивой жизни моряков, а Мориц спел и несколько раз повторил на бис чудесную свадебную песнь «Рассвета час благословенный». Уже неоднократно принимались решения, что пора и по домам, все вставали, разминали затекшие ноги, делали первые несколько шагов, отодвигали в сторону бухты каната и прочую рухлядь, оказавшуюся на дороге, выпивали по самой-самой распоследней, а однажды дело дошло до того, что пытались отыскать ведущий вниз люк.
Но потом изрядно нагрузившиеся собутыльники мало-помалу отъединились друг от друга, замкнулись в себе, сделались неразговорчивы, став жертвами той особой отрешенности от мира, которая всегда подстерегает возвеселившегося через меру, и пришли к тому великому одиночеству, каковое является конечным переживанием всякого живого организма.
Это, однако, относилось к кому угодно, но только не к Оле Брэнди. Он яростно отражал нависшую угрозу рокового одиночества, скача верхом на большой шестерне. Затем он лихо пробился сквозь сон, туман и нагромождения всяческого барахла и откинул крышку одного из верхних люков. Свежий воздух привел его в состояние некоего свинцового равновесия, он глотнул из своей карманной фляжки, в душе его вновь занялась заря жизни, и, повинуясь непреодолимой потребности, он запел тоскливо, но во всю мочь:
Горе арфе поверяя,
Я по струнам провожу,
И печалясь и вздыхая,
Вдоль по берегу брожу.
Христианская процессия трезвенников, которая как раз заворачивала за угол возле Большого пакгауза, остановившись, внимала жалобной песне, изливавшейся в ночь. Анкерсен стоял, удивленно вытянув голову и поводя носом, точно вынюхивая, откуда несется песня.
— Да ведь это псалом! — сказал он восхищенно. — Кто ж бы мог стоять там, наверху, и распевать псалмы?
— Пьяный какой-то, — ответил Ниллегор злорадным тоном. — И это не псалом, Анкерсен, это «Олисс»!
Анкерсен толкнул его в бок:
— Тише! Разве пьяные так поют? Прямо за сердце берет! Так может петь лишь страждущая душа!
Ниллегор усмехнулся про себя, сухо и желчно. А Оле Брэнди все пел, глубокий бас его рокотал горестно и взволнованно:
Так прощай же, ангел милый,
Радость твой теперь удел,
Мне судьба печаль сулила,
Скорби тяжкий час приспел.
Пусть изгложут рыбы тело,
Душу бог к себе возьмет,
Ей любви земной хотелось —
У Христа покой найдет!
— Ну, что я говорил! — Анкерсен торжествующе обернулся. — Разве это не псалом, учитель Ниллегор?
— Нет, — устало ответил Ниллегор. Его охватило чувство бессильного отчаяния, он готов был разрыдаться. Это всего лишь «Олисс», ужасающе сентиментальная старинная матросская песня. Но ему невмоготу было снова вступать в пререкания с Анкерсеном.
Управляющий сложил руки воронкой и крикнул елейным голосом:
— Кто ты, поющий, откликнись?
Ответа не последовало. Песня смолкла. Процессия медленно двинулась дальше.
Разумеется, Ниллегор оказался прав, его опасения явились предвестниками страшных и неотвратимых событий…
Из кузницы Янниксена на всю округу разносится адский гвалт: пение и крики, дикий топот, лязг железа, звон бутылок, трубные сигналы и взрывы воющего хохота.
Быть может, еще удастся отвести беду. Ниллегор возбужденно дергает Анкерсена за рукав и жарко шепчет:
— Послушай, ведь нам совершенно незачем проходить мимо самой кузницы, верно? У нас же был уговор, что мы… что мы…
— Да, конечно, — кивает Анкерсен. Он оборачивается, озирает процессию и угрожающе возглашает:
— Ну вот, слышите, что там делается! Воистину, это страшней, чем Содом и Гоморра! Давайте же остановимся на секунду, сомкнем наши ряды!
Ниллегор дрожит от нервного напряжения. Он косится на фру Янниксен. Выражение лица у нее непередаваемое. Взглядом подстреленного дикого зверя смотрит она на вход в кузницу.
Смешно и ужасно. И во всем виноват Анкерсен. Ниллегор в паническом ужасе глядит в пространство, будто ясновидец, который чувствует, что его вот-вот посетит кошмарное видение.
И — так и есть, начинается!
В дверях кузницы показались шатающиеся фигуры с факелами в руках, они корчатся от приступов хриплого басовитого хохота. Затем появляется человек без сюртука. Он несет флаг. Это граф Оллендорф! Флаг, развевающийся на высоком древке, не настоящий, а сигнальный, желтое поле с черным шаром посредине. Странный, зловещий знак, словно предостерегающий о гибели.
Потом выходят еще люди с факелами. За ними трубач, что есть духу дудящий в свою трубу. Затем человек с двумя бутылками, которыми он колотит друг о друга, и за ним еще один, поглощенный тем же занятием. Потом человек с железным прутом, из которого он с помощью молота извлекает протяжные, ноющие звуки. За ним еще человек с железным прутом, не производящий, однако, кажется, никаких звуков. Потом опять группа людей с факелами. За ними человек с ручными мехами, тоже не производящий шума. Зато вслед за ним — человек с оглушительно гремящей конской трещоткой, за которым следует молодой балбес, пронзительно свистящий в бутылку. И наконец, трое или четверо, которые барабанят в жестяные ведра и кастрюли.
После них еще люди с факелами и несколько громко регочущих здоровяков, которые тянут канат. Что они там такое тащат? Пушку! Пушку, конечно! А вот и кузнец Янниксен собственной персоной, со всех сторон освещенный шипящими факелами и одетый в красное женское платье. Боже милостивый! Мало ему всего остального! Давясь от смеха, он выкрикивает приказания, его грубый голос дает петуха от переизбытка непостижимой веселости, он подвывает, как девка, которую щекочут!
