Владислав Реймонт - Земля обетованная
— Ты заблуждаешься. В торговле дело обстоит иначе: с ростом благосостояния растут и потребности. Если в деревне мужик купит жене платок цукеровской фабрики, то перебравшись в город, он будет покупать изделия Грюншпана, а его дети, даже если они чернорабочие, предпочтут мейеровский товар. Большинство покупателей уже уразумело: дешевые вещи в итоге обходятся дороже. И это обстоятельство учли Бухольц, Мейер и Кесслер и наживаются на производстве товаров высокого качества.
— Все это так, но Шая, Грюншпан и иже с ними наживают миллионы гораздо быстрей. И сотни подобных им еще успеют сколотить состояние — для этого есть все возможности.
— Сомневаюсь, удастся ли этим сотням новоиспеченных фабрикантов нажить состояние на выпуске низкопробных товаров.
— Ах, значит, вот почему ты за повышение качества продукции?
— Надо учитывать требования рынка и в перспективе тоже. А спрос на добротные, высококачественные товары растет.
— Так-то оно так, но по мне лучше делать деньги сегодня, чем уповать на будущее. Что же касается возросших потребностей, большей разборчивости покупателей, с этим я, пожалуй, согласен. Это может служить предметом серьезного разговора или ученого трактата по экономике, но получать большие доходы, опираясь на эту теорию, представляется мне делом сомнительным.
Они довольно долго молчали.
— Сколько тебе нужно?
— Десять тысяч и не позднее субботы.
— Гм… А Мюллер, ты забыл о нем? Ведь он сам предлагал тебе заем…
— Нет, не забыл и знаю: по первому моему слову он настежь распахнет передо мной свой сейф. Но произнести это слово я не могу… к сожалению, не могу…
— Если от этого зависит судьба фабрики, будущее, я бы на твоем месте не стал раздумывать и, не взирая ни на что, произнес это слово, — многозначительно сказал Мориц.
— Не могу… Даже если бы захотел…
— А если обстоятельства вынудят?
— Пока вопрос еще так не стоит. И вообще, оставим этот разговор!
Он поморщился.
— Ты, Кароль, никак не можешь расстаться с предрассудками, а они в делах только помеха. О многом ты судишь здраво, но осуществить свои замыслы не решаешься. Смотри, как бы не пришлось расплачиваться за это дорогой ценой. Предрассудки — роскошь, которую может себе позволить только богатый человек.
— То, что ты называешь предрассудками, по-твоему можно менять, как платье? Это вошло в плоть и кровь и потому преодолевается с таким трудом. Кроме того, я не убежден, что от них следует избавляться. И хотя мне иногда кажется… Впрочем, не стоит об этом говорить…
— Плохи твои дела. Рассуждать так позволительно первоклассному колористу, но не лодзинскому фабриканту, пусть даже средней руки. Может, ты колеблешься и не прочь вернуться к Кноллю? Он примет тебя с распростертыми объятиями… — иронизировал Мориц, нервно пощипывая бородку.
— Ах, оставь, пожалуйста! Детства не вернешь…
— Но можно вечно оставаться ребенком.
Кароль ничего на это не ответил и лишь пристально посмотрел ему в глаза.
— Я могу ссудить тебя деньгами…
— В долг?
— Нет, увеличу свой пай. Давать взаймы мне невыгодно, да и тебе лучше: сроки выплаты не будут поджимать. И потом, это позволит мне принимать большее участие в делах. Зачем тебе так переутомляться! — неторопливо, небрежным тоном говорил Мориц, созерцая свои ногти.
— Я мог бы выдать тебе вексель сроком на шесть месяцев.
— Нет, это меня не устраивает. Я предпочитаю пустить деньги в оборот, за это время они обернутся несколько раз. Понимаешь?
— Хорошо, давай обсудим это завтра. А пока, спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — отвечал Мориц, не поднимая глаз, чтобы не выдать радости от предвкушения выгодной сделки.
Когда Кароль ушел, он запер дверь на ключ, задернул на окнах занавески и открыл небольшую, вделанную в стену, несгораемую кассу. Вынув оттуда клеенчатый конверт с квитанциями, счетами и обернутую в бумагу толстую пачку ассигнаций, пересчитал деньги и положил обратно в кассу.
«Да, хороший куш! А вдруг сорвется дело? — Он поморщился и посмотрел на дверь: ему показалось, он слышит топот сапог и стук ружейных прикладов. — У страха глаза велики», — усмехнувшись, подумал он и принялся внимательно изучать баланс фабрики Боровецкого.
Все счета и документы — актив и пассив фирмы — имелись у него в копиях: их изготовил для него конторщик Боровецкого.
Хотя могло показаться, что Кароль согласился на предложение Морица, он решил сделать все возможное, чтобы избежать этого и вообще от него избавиться.
Слишком хорошо знал он Морица, чтобы доверять ему.
То, что Мориц, для кого деньги были единственным кумиром, так настойчиво предлагал свою помощь, настораживало Кароля и заставляло действовать еще осмотрительней.
Макса опасаться было нечего; в его порядочности Кароль не сомневался и знал: тому, кроме работы и хотя бы видимости самостоятельности, ничего в жизни не нужно.
Конечно, Макс предпочел бы иметь собственное дело, но пока ему безразлично: дадут ли вложенные им десять тысяч стопроцентную прибыль или придется довольствоваться жалованьем управляющего прядильным и ткацким цехами.
А вот Морица он опасался.
Борьба под девизом: «Кто кого объегорит» требовала от Кароля особой осторожности.
Упоминание о Мюллере привело Кароля в смятение.
С тех пор как Анка переехала в город, их помолвка ни для кого не была тайной, и не жениться на ней он не мог…
Он часто повторял себе это, памятуя, что половина денег, вложенных в строительство, принадлежит ей.
Но в глубине души он не верил, что женится на ней, и потому не порывал окончательно с Мадой. На правах соседа он ненадолго и как бы случайно заходил к ним и не без тайного умысла любезничал с девушкой. Кароль совершенно сознательно вел двойную игру, пока еще не зная, к чему она приведет, ибо главным в этой игре для него была фабрика.
А предрассудки, о которых он говорил Морицу и которые ему якобы приходилось в себе преодолевать, были фикцией, общим местом, ширмой, скрывавшей крушение нравственных устоев, ибо они не сковывали его волю, не влияли на его поступки и решения.
И действовать открыто, согласно своим тайным помыслам мешали ему вовсе не предрассудки, а известная щепетильность, оглядка на отца и впитанное с молоком матери savoir vivre[56], не позволявшие явно, в неприкрытой форме совершать неблаговидные поступки.
Он был слишком хорошо воспитан, чтобы делать подлости, и вообще по своей натуре органически был неспособен на такие действия, которые Мориц совершал с полным хладнокровием, не испытывая угрызений совести.
Так, он не смог бы поджечь свою фабрику в расчете на большую страховую премию, злоупотребить чьим-либо доверием, обсчитывать рабочих. Такие приемы в его представлении были недостойны интеллигентного человека и вызывали у него чувство брезгливости.
Есть столько других способов нажить деньги…
Зло, считал он, оправдано, если оно продиктовано необходимостью и к тому же сулит выгоду, а так как ему не чуждо было понятие красоты, его привлекала и добродетель, особенно в сочетании с богатством.
Эти и подобные размышления вызывали у него циничную улыбку, но стоило подумать о себе, становилось горько и грустно.
— А в итоге — смерть! — прошептал он и принялся за письма.
Но прочтя записку от Люции, которая умоляла непременно увидеться с ней завтра, отложил на потом остальные письма и зашел к Максу: после смерти матери как-то не представлялось случая с ним поговорить.
— Что слышно у отца? Никак не выберусь к нему. Травинский выкупил векселя?
— Выкупил, но это уже не поможет.
— Почему?
— Старик совсем выжил из ума. Из пятисот станков работают двадцать! Через три месяца, самое большее через полгода, фабрике капут, а вместе с ней умрет и он.
— Случилось что-нибудь еще?
— Нет, но конец неотвратим. А тут еще зятья допекли его, предъявив официальный иск о разделе имущества после смерти матери.
— Ну что ж, это естественно.
— Ему теперь все безразлично. Он сказал: пускай делают, что хотят. И продал земельный участок, оставив за собой только фабрику. Днем он или сидит в конторе с Юзеком, или ходит на кладбище, а по ночам бродит по цехам. Налицо все признаки меланхолии. Ну довольно об этом! Я хочу тебя предостеречь: берегись Морица!
— Тебе что-нибудь известно? — встрепенулся Кароль.
— Пока нет. Но по физиономии видно: он замышляет какую-то пакость. И потом слишком много подозрительных личностей шляется к нему.
XI
— Что с тобой? — спросил Кароль за утренним чаем у Морица.
— Крупное дело наклевывается… — отвечал Мориц, поднимая глаза от стакана, который он держал обеими руками, но чай не пил, погрузясь в глубокое раздумье.
