Дюла Ийеш - Избранное
Я снова написал письмо, к тому же я мог уже отослать обратно первые брюки, однако господин Кеслер так осторожно прикасался к ним, словно ему приходилось резать по живому. Они не стали значительно короче и после второго захода, на этот раз уже из-за вмешательства матери, которая кротко разъяснила мне в письме, что брюки шились на несколько лет и я должен терпеливо носить их, а со временем, годика через два, ни у кого не будет таких красивых брюк, как у меня. Я понял, что моих мучений не понимают и дома, повздыхал, а потом сам откромсал лишний материал, сам и подрубил, применив умение, за которое должен быть благодарен бабушке. Это было первое мое самостоятельное деяние, первый признак отчуждения от семьи. После этого я вздохнул с облегчением.
К учебе я относился, как бедный пациент относится к дорогому лечению в больнице: уж если я в гимназии, то за истраченные деньги надо получить максимум. А может, как к поденной работе? Свою работу я считал легкой и не хотел ее потерять; все, что от меня требовалось, я старался исполнить даже лучше, чем следовало: что это было для меня по сравнению с окучиванием или даже с подвязыванием винограда? Здесь, в городе, никто не знал меня, и мне дышалось вольготнее, чем в пусте. В чужих мне улицах было что-то от простора пусты, точно так же, позднее, крупнейшие города мира напоминали мне о безбрежных полях родины. Лишь иногда появлялось у меня щемящее чувство, которое бывает порой и ныне, — опасение, что окружающие меня люди в один прекрасный день догадаются о чем-то, возможно о том, что они приняли и терпят меня в своей среде по ошибке, и за ухо выведут обратно, поближе к хлевам Рацэгреша. В такие минуты я терялся, впадал в уныние. Но потом в душе моей пробуждалось привитое бабушкой упорство, и внутренний голос внушал: держись, укрепляй свои позиции! От горба, выросшего у меня в душе, я смогу избавиться, только если сам буду держаться прямо, прямее других. Еще не отдавая себе ясного отчета зачем, занимался я систематически и упорно и вскоре стал примерным учеником, чтобы, вдруг взбунтовавшись против увечения своей души, стать особенно плохим. Пока, однако, по видимости все шло на лад. И вот тогда-то пуста еще раз притянула меня к себе. Притянула и отпустила, но уже не знаю, не тогда ли привязала невидимыми узами навечно.
В нашем классе учились еще два мальчика из пусты. Оба они ходили в таких же костюмах, как я, — такими бедняки вообще представляют себе модные платья господ. По этому признаку мы и узнали друг друга. Один носил брюки под стать моим, к тому же еще из вельвета в рубчик, другой — чулки, но с поперечными синими полосками, какие носили тогда женщины. Испуганно шарахались мы друг от друга, как лжепривидения в буффонаде. Вполне разделяя мнение всего класса, я считал их несносными, как наверняка и они меня.
Мы старались держаться возле какой-нибудь группы господских сынков и были счастливы, когда те принимали нас в свою компанию, пусть даже на лакейскую роль. Краснея, вспоминаю, каким усердием, многословием, лестью и подарками хотел я завоевать их благосклонность. Весело бегал за далеко укатившимся мячом, а когда играли в копя, гарцуя друг на друге, считал естественным, что роль коня неизменно доставалась мне. И я старался быть отличным конем. Завелись у меня и друзья: сыновья одного нотариуса, которым, конечно, родители посоветовали обратить на меня внимание: в чиновничьей иерархии мой дядя стоял непосредственно над их отцом. Как-то они даже пригласили меня к себе домой. Я очутился среди целой стаи девочек, но не растерялся. Тетя Хомоннаи погладила меня по голове, как забредшую с улицы собачонку.
Злой рок настиг меня на уроке геометрии. Этот предмет преподавал один симпатичный молодой человек. Я искренне тянулся к нему. Вдохновенно взирал на него, когда он, прогуливаясь между партами, иногда останавливался возле меня. Я и поныне ощущаю запах его костюма. Это был высокий белокурый юноша; год спустя он погиб на войне.
Как-то я стоял у доски и, орудуя циркулем и линейкой, чертил заданную фигуру. Соединил прямой точки «B» и «F».
— Ты рассказывай нам, что делаешь, — сказал учитель.
— Провожу прямую между точками «бэ» и «аф», — ответил я.
Учитель улыбнулся, вскинул голову:
— Между чем?
— Между точками «бэ» и «аф», — повторил я. Выговор у меня был, конечно, свой, местный.
— Нужно говорить не «аф», а «эф».
— Да.
— Скажи — «эф».
— Аф, — громко и очень четко произнес я.
— Не «аф», а скажи, как нужно.
Я молчал. Я знал, что у нас особый, местный говор. Звук «э» произносится на нашем диалекте то закрыто, то очень открыто, совсем как «а»; мать довольно часто поправляла нас, когда мы неверно выговаривали слова, но только слова, звуки же она и сама произносила, как все в пусте. Дедушка иной раз тоже посмеивался над нами, так как сам он говорил по-алфёльдски; впрочем, иногда и мы смеялись над его словечками.
— Ну говори же!
У меня отнялся язык. Я вдруг люто возненавидел свое произношение.
— Ну что?
— Аф, — наконец простонал я из последних сил.
Весь класс так и покатился со смеху.
— Откуда ты родом? — спросил учитель.
Я не ответил.
— Из пусты он! — крикнул кто-то и добавил еще словцо, которым только жители пуст дразнят друг друга, а деревенские даже не знают его. Ясно было, что это крикнул кто-то из двух мальчиков, что были из пусты, чтобы еще больше развеселить класс.
Учитель осадил их. Два-три раза он очень четко и ясно произнес специально для меня правильное «э». Но тщетно призывал он меня повторить за ним. Потом он разъяснил, что нужно обязательно научиться правильно произносить буквы, иначе как же он догадается, какую именно букву я имею в виду.
— Назавтра научись правильно произносить этот звук, — сказал он уже с некоторым раздражением. — И перед уроком напомни, чтобы я спросил тебя.
Всю вторую половину дня я провел в тальнике на берегу Капоша, расхаживая взад и вперед, упражняясь в произношении. Я широко разевал рот, запрокидывал голову и сдавливал себе горло.
Утром, проснувшись, я первым делом поспешил проверить себя. И готов был разрыдаться. Из горла вырвался безнадежно фальшивый звук и повис в воздухе как некое кошмарное возмездие.
Перед уроком я не попросил учителя вызвать меня, и теперь уже не только злосчастного звука, но и вообще звука от меня невозможно было добиться. После длительных уговоров, сопровождаемых одобрительным смехом класса, молодой учитель не выдержал, разозлился и выгнал меня из класса. Я не помню точно его последних слов. Он сказал что-то вроде: «Такому болвану, который и говорить-то не умеет, не место в классе!» Понял ли я это как исключение из гимназии навечно? Позднее я именно этим объяснил свое поведение. А теперь не верю этому: не был я таким простачком. Но я вдруг почувствовал невыразимую усталость — это я помню.
Молча вышел я за дверь и, еще не закрыв ее, решил уехать домой. Но не для того я родился в пусте, чтобы кинуться очертя голову выполнять свое решение. Все время, пока в школе шли занятия, я проболтался на улице, зайдя, между прочим, и на железнодорожную станцию. Из множества всевозможных таблиц и объявлений с большим трудом мне удалось узнать, сколько стоит билет до Шимонторни и когда будет туда поезд. Потом я пошел на квартиру и, как ни в чем не бывало, спокойно пообедал. Попросил у тети, якобы на тетради, денег, сколько требовалось на покупку железнодорожного билета. Что мог, собрал в узелок и спрятал его в кустах у ворот. В одиннадцать часов вечера я стоял уже на перроне ближайшей к дому, к Шимонторне, станции.
Но почему я не пошел домой? Почему, когда я плелся в темноте по грязной ночной дороге, мне вдруг пришло в голову, что самым правильным будет пойти к Серенчешам? К утру я добрался до Хедем-пусты.
Оказалось, однако, что Серенчеши уже и оттуда перебрались поближе к Вайте, в Чойянош. Добрался я до них уже после обеда, но они все-таки смогли дать мне поесть.
Они не удивились моему приходу и ни о чем, кроме как о семье, не расспрашивали, вовсе не интересуясь, как долго я собираюсь у них прогостить. Одним больше, одним меньше — им это и впрямь было все равно. «Можешь спать с Йошкой», — сказала тетя Мальви. По моему поведению они ничего не заметили, я был весел и разговорчив. Я до вечера копал с девочками картошку, и мы кидали друг в дружку испорченными, гнилыми клубнями. Только уже поздно вечером дядя Михай вдруг вспомнил: «А ведь в прошлом году тебя собирались записать в гимназию?» — «Я уже окончил ее», — ответил я. А в голове у меня зрел план: на новый год наняться в пусте за полплаты на какую-нибудь работу.
На четвертый день приехал за мной еще неженатый представитель благородного крыла нашей семьи, один официант. Он смерил меня взглядом, словно какого-нибудь бандита, и, сознавая ответственность своей миссии, надменно бросил мне: «Собирайся!» Я подхватил все тот же узелок, и мы отправились в путь. Только не в сторону Шимонторни. «Твоя мать ничего об этом не знает», — сказал он, когда мы уже шагали по улице Вайты. Там мы сели в поезд и поехали в сторону Сексарда. В Кёлешд-Тенгелице, на третьей или четвертой станции, я не размышляя, с непокрытой головой, в одном только пиджачке вышел из вагона и спокойно зашагал от станции. Двоюродный брат настиг меня возле станционной уборной и затащил за нее; я прикрыл лицо руками, а он стал бить меня по наголо стриженной голове. Но тут раздался свисток паровоза, кузен схватил меня за шиворот и уже на ходу поезда втянул в вагон. Я не противился. Ехал, куда везли.
