Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах
А он ему отвечает.
— Хозяин я в горах…
А потом стал он спускаться к Пятиозерью.
Туда идти было лучше, чем к Завороту, с южной стороны снега уж стаяли, кой-где только трудно было пройти… И быстро сошел он к озеру под Кругом… Лед еще не растаял…
— Тут я ничего не поделаю, — думает Андрей. — Пусть само справляется, коли таять не охота… Мне что?… Эй!
Смотрит дальше… Эй! Да это Великое Озеро чернеет между скал!..
— Озеро!.. А озеро!.. — кричит Андрей. — Вон ты где!..
А оно ему шумит водами…
— Эй, здорово, хозяин!.. Давненько тебя тут не было…
— Ну, каково было спать подо льдом? — кричит Андрей.
А озеро шумит ему:
— Хорошо… А мне снилось, что все скоро зелено будет…
— И мне тоже… — говорит Андрей. — Ну, а радо ты небо повидать?..
— У! Да ведь оно мне цветка краше…
Смотрит Андрей: уж везде светло, все небо озарилось… Слушает… Идет шум в соснах, ветер потеплел…
— Снега тронутся… — думает он.
А ветер шумит по скалам, да так, что у Андрея горло как-то сжалось и в глазах слезы собрались…
Протягивает он руки к Волошину и кричит:
— Эх! Хозяйство ты мое милое… родное… неоцененное!..
Смотрит на Великое Озеро: за ним — другое… Диву дается… Оттаяло…
А в горах шум, грохот, гром… Летят вниз потоки с Волошина, поют звонко, как колокольчики…
— Воды у меня довольно… — говорит он…
Подходит к сосне, берет ветку в руки, щупает…
Ничего, выросла… Дал Бог урожай, что и говорить… Ветер тут гуляет, овевает, опахивает, — ну и растет все… Вот только бы снег прибрать в долинах, с весной все быстро пойдет. В горах уж местами снега совсем нет, смеются они солнышку, словно только что родились…
Куда ни взглянет Андрей: тут воды, там горы, сверкают озера, зеленеет трава, — взором охватить не может он всего своего хозяйства.
Все его тешит, все радует.
— Богат я, — говорит он. — Тут, в Пятиозерьи, у меня летось все хорошо сошло.
Потом повернул Андрей к Медной Горе. Спугнул коз.
Весело ему было видеть их, да неприятно, что они его боятся.
— Чорта вы съели нынче! — говорит он. — Ведь не лиходей я вам; чего же вы боитесь?
И грустно стало ему, что козы боятся его, хозяина.
— Как зайцы в капусте, — утешает он себя.
А над озерами занялся день и раззолотил вершины Липтовских гор.
Свет залил долину, рассвело вокруг, чудо, — радость!
— Эх! и играют же воды солнышку. Тепло им, тешатся, — думает Андрей.
Чудо! радость!
Повернулся он спиной к Медной Горе, смотрит на снега; вода играет, переливается, сверкает, как радуга, а ветер мчится по долине, распластал крылья, плавит снега…
А где они уже стаяли, там трава растет, зеленеет молоденькая, весенняя. А вода бежит по ней ручейками, словно стеклянная.
Молодой дух идет от долин, грудь распирает!
Андрей так и остался в своем хозяйстве.
Поздно вечером, когда полная луна взошла над скалами, она осветила ряды уже черных скал, без снега… А потом стала медленно освещать утонувшие в темноте страшные и пустые долины, застревая то тут, то там за скалами, — словно свет блуждал, потерявши дорогу…
Воды шумели в ночной тьме, мороз уж не сковывал их ночью. Помертвевшая за зиму пустыня наполнилась живым теплым воздухом… Казалось, будто что-то растет в горах, не было уже застывшего спокойствие зимы, — шла весна…
Когда свет луны стал сплывать по белым уступам Медной Горы, он осветил вдруг голову и плечи Андрея, которые торчали в обвалившихся снегах.
Должно быть, сорвалась снежная лавина и на лету завалила его. Снег застрял в скалах, где стоял Андрей, и не потащил его вниз. Лавина засыпала его до плеч, так что он стоял в снегу, лицом к долинам. Он терял сознание, но то и дело открывал глаза и смотрел на луну. Теплый ветер гнал дождевые облака… Гудели весенние потоки…
Все он слышал. Не чувствовал боли, не чувствовал смерти, взглянул еще раз вокруг стеклянными глазами.
— Эх! весна идет… — шептал он. — Все, все будет зелено…
КРИСТКА
Было то в полдень, поздним сентябрем, когда Кристка повстречалась с Яськом.
Солнце так и разлилось по полям, холодное и чистое, в Татрах мороз засел голубовато-белым ледяным инеем, и горы резко светились, как костельные стекла зимой. Над лесом стоит светлая мгла и дрожит так, словно звенит…
На полях — овес, в ряды сложенный, золотистый.
От молоденьких сосен кое-где падают густые, огромные тени; от ольх и берез тени легче, светлее.
Где забор идет, жерди светятся на нем, как полированная сталь; где едет телега с хлебом, словно плывет от собственной тени; где вода бежит ручейком, там живые амчазы.
Тихо пролетают птицы.
По золотистым жнивьям пасется скот, коровы волочат за собой свои тени, а то вдруг остановятся в солнце и горят, словно медные. То корова замычит, то теленок, тут пастух запоет, там пастушка, под лесом дети огонь разводят, дым идет прямо кверху, серебристо-лазурный, пламя лежит внизу яркой багряностью.
Шумят потоки внизу, за лугами, однозвучно, вечно.
Зеркальная тишина в воздухе, и солнце резко искрится на обледенелых, замерших Татрах, светлое, полное.
Кристке было тогда шестнадцать лет. Она пасла коров. Лежала она на дерновом холмике в поле, среди овсяного жнивья, завернулась в полосатый платок, красный с желтым, держала кнут в руке и махала им над головой, лежа на спине и спустив ноги, которые высунулись из-под подвернувшейся юбки чуть не до колен.
Странно было как-то у нее на сердце, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дерн, двигается, поправляется, не может удобно улечься, словно ее что-то подпирает и двигает ее плечи то вверх, то вниз.
И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у нее над головой и послышался резкий мужской голос:
— Чего ты так поешь, девка?
Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха[3] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное лицо, и глаза такие голубые, как цветки на росе.
Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:
— Что ты так глядишь на меня, а?
Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.
— Испугал ты меня.
А он улыбается:
— Что же, урод я такой? — спрашивает он.
— Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.
Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.
— Далеко идешь?
— Куда иду, туда иду… — а потом прибавил: — к Озерам… Там у меня есть овцы.
— А какое это перо у тебя? — говорит Кристка.
— Орлиное. Хочешь его?
— На что мне? Куда я его приколю? К платку?
— Сиди! — отвечал парень и провел рукой по ее груди.
— Ну-ну, тише!..
Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.
— Да ты Христова невеста, что ль?
Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:
— Можно подумать, что ты злая!
И сел с ней рядом на холмике.
— У меня есть время, — сказал он.
— Да ведь еще рано, — ответила Кристка, чувствуя, что тело у нее словно млеет.
— Что это ты пела, когда я сюда шел?
Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.
— Да ведь ты слышал.
— Ну, так, как?
— Забыла!
— Как бы я тебе не напомнил!
— А как? — Кристка вспыхнула и отвела голову в сторону.
— Да вот так! — и парень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.
— Откуда ты? — спросила через минуту Кристка.
— Из Гроня.
— А какие овцы у тебя на Озерах?
И недоверие закралось в ее горскую голову.
— И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! — сказал Ясек.
— А что?
— Я только пройду теми краями, по Лиловым.
— Куда?
— К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.
Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за поясом и пистолет.
— Э! — подумала она. — Да это разбойник!..
И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.
— А когда будешь возвращаться?
