Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины
В тот вечер мы сидели у костра. Отец молча покуривал трубочку, а Мэри сосредоточенно вела дневник, куда она заносила свои секреты, чаяния, огорчения, новые впечатления, усвоенные уроки и победы, которые не хотела пачкать публичной похвальбой. Ей светил газовый рожок, висевший на брезентовой стене столовой, а мы с Отцом сидели рядом в халатах и противомоскитных сапогах.
— Умный, сволочь, этот лев, — сказал Отец. — Будь Мэри чуть повыше… Я сам виноват.
Мы избегали говорить о его ошибке; все было понятно без слов.
— Мэри его в конце концов возьмет, ясное дело. Тут важно другое. Наш лев, конечно, не самый храбрый. Умный — да. Однако если его ранить, станет храбрым. И до этого лучше не доводить.
— Я теперь сносно стреляю.
Отец, помолчал, что-то обдумывая.
— Сносно — это скромно сказано. Слишком нос не задирай, но и не прибедняйся. Будь уверен в своих силах. Рано или поздно он ошибется, и ты его убьешь. А если появится львица с течкой, то вообще голыми руками бери. Жаль, они сейчас беременные ходят.
— А как он ошибется?
— Как-нибудь ошибется, не сомневайся. Жаль, что я уезжаю… Присматривай за Мэри, следи, чтобы спала как следует. Она уже вон сколько времени на взводе. И льву передышку дайте, не гоняйте зря. Он должен потерять страх.
— Что-нибудь еще?
— Продолжай ее тренировать, пусть охотится, мясо добывает. Руку надо набивать.
— Я думаю так: подвести Мэри на пятьдесят ярдов. Если не получится, второй заход сократить до двадцати.
— А что еще остается?
— Вот именно. Хоть время будет, чтобы прицелиться.
— Стреляет она, конечно, дьявольски метко. Жаль, день на день не приходится. И непонятно, отчего зависит.
— Да вроде понятно.
— Я тоже думал, что понятно… Короче, как бы там ни было, на двадцать ярдов ее не подводи.
Двадцать с лишним лет назад мы с Отцом сидели у такого же костра и обсуждали теорию и практику охоты на опасных хищников. Отец тогда с брезгливым недоверием отзывался об «охотниках на сурков», упражняющихся в тире.
— Мячик для гольфа на козлы кладет — и за милю сшибает! Только козлы не живые, а деревянные. Раз за разом бьет, и рука не дрогнет, пока не доведется в настоящего зверюгу с двадцати ярдов стрелять. Тут герой не то что в мячик, в Килиманджаро не попадет! Ствол ходуном, колени ходуном, все вокруг приседают, чтоб пулей не задело… — Отец молчал, пыхтел трубкой. — Никому не доверяй на охоте, пока не подведешь к опасному зверю хотя бы на пятьдесят ярдов. Пока не увидишь, как бьет с двадцати, — на работу не бери. На коротких дистанциях внутренняя сущность наружу выходит. Никудышный стрелок либо мажет, либо в брюхо лепит, чтоб наверняка.
Я вспоминал этот разговор и старые добрые дни — и думал, что сафари проходит здорово и будет чертовски жаль, если мы с Отцом никогда больше не пойдем на охоту, когда к костру вышел Арап Майна и лихо взял под козырек. Он всегда отдавал честь на загляденье четко, с оттяжкой, в конце движения едва удерживаясь от улыбки.
— Доброе утро, Майна.
— Джамбо, бвана. В Маньятте говорят, большой лев опять приходил. Корову в кусты уволок. Поел и бросил, больше не возвращался. К болоту пошел на водопой.
— Лев со шрамом на лапе?
— Да, бвана. Теперь сюда спустится, надо полагать.
— Добро. Еще что слышно?
— Говорят, мау-мау из тюрьмы бежали. Те, что в Мачакосе сидели. Теперь сюда идут.
— Когда это случилось?
— Вчера.
— Кто рассказал?
— Один масаи, я его на дороге встретил. Он ехал на грузовике, сказал, что работает в индийской лавке. Где лавка, я не спросил.
— Пойди поешь чего-нибудь. Позже поговорим.
— Ндио, бвана. — Ствол винтовки сверкнул в утренних лучах, Арап Майна снова отдал честь. В Шамбе он переоделся в новую форму, выглядел весьма импозантно и сиял от радости, потому что принес две хорошие, по его мнению, вести. Он был охотником, и теперь нам предстояла охота.
Я решил сходить к палатке и проверить, проснулась ли Мэри. Если нет, тем лучше.
Мисс Мэри проснулась, но не до конца. Если она просила разбудить ее к определенному часу, скажем, к половине пятого или к пяти, то вставала быстро, сердясь на любую задержку. Сегодня, однако, было по-другому.
— В чем дело? — спросила она сонно. — Почему меня никто не разбудил? Солнце уже вон где. Что случилось?
— Это был другой лев, малыш. Я дал тебе выспаться.
— Точно выяснили?
— Нгуи проверил.
— А где наш лев?
— Еще не спустился со склона.
— Откуда ты знаешь?
— Арап Майна принес известия.
— Пойдешь сегодня за буйволом?
— Нет, дорогая. На сегодня все отменяется. У нас небольшая проблема.
— Я могу помочь?
— Нет, малыш. Спи.
— Может, и посплю еще чуть-чуть. Такие сны хорошие снились…
— Ну вот и возвращайся, пока они не улетели. Как проснешься, прикажи подать чакулу.
— Да, посплю капельку. Очень необычные сны.
Я умылся в тазу, протер глаза борной кислотой, причесался при помощи полотенца (короткая стрижка не нуждалась ни в щетке, ни в расческе), оделся и, наконец, ступив правой ногой в петлю кобуры, подтянул и пристегнул к ремню оружие. В старые времена мы пистолетов не носили, а сейчас надеть кобуру было так же естественно, как застегнуть ширинку. У меня в правом кармане куртки всегда лежали две запасные обоймы в целлофановом пакете, и был еще запас патронов в широкогорлой бутылке из-под таблеток для печени. В эту бутылку с крышкой на резьбе раньше помещалось пятьдесят красно-белых капсул, а теперь — шестьдесят пять патронов «дум-дум». У Нгуи тоже была такая.
Пистолет пользовался всеобщим уважением: из него можно было бить цесарок, малых дроф, бешеных шакалов и даже гиен. Нгуи и Мтука любили гавкающий звук выстрелов, и фонтанчики пыли перед носом, припадающей к земле, убегающей гиены, и жалобный скулеж, когда гиена начинала кружиться волчком, — тогда Нгуи лез мне в карман и подавал новую обойму, и снова были пылевые фонтанчики, и скулеж, и гиена валилась на спину, задрав к небу лапы.
Я пошел к периметру, чтобы поговорить с Кейти. Отозвав его в сторонку, я сказал, что разговор серьезный, с глазу на глаз. Он стоял передо мной по стойке «вольно» и смотрел с мудрой насмешкой, приправленной крупицей недоверия.
— Вряд ли сюда пойдут. Это же камба мау-мау. Они знают, что их здесь ждут.
— Ну а если все-таки пойдут? — спросил я. — Куда они заявятся в первую очередь?
— Не пойдут.
— Уверен?
— Я бы не пошел.
— Так это ты, опытный матерый старик. А они просто мау-мау.
— Не все мау-мау дураки.
— Согласен. Но ведь они попались, когда пришли в заказник агитировать за мау-мау. Если они такие умные, почему дали себя поймать?
— Потому что пьяные. Орали, хвастали.
— Правильно. А если придут сюда? В Шамбе тоже вакамба, они опять захотят выпить. А потом захотят добавить и пойдут искать. Люди не меняются, один раз их уже повязали пьяными.
— Теперь они другие, осторожные. Бежали из тюрьмы.
— Пойдут туда, где есть выпивка.
— Возможно. Но не сюда. Они же камба.
— Я должен принять меры.
— Слушаю.
— Подробный план сообщу позже. Что в лагере, порядок? Больные есть?
— Порядок, все здоровы.
— Что с мясом?
— Сегодня надо добыть.
— Антилопа гну сойдет?
Он медленно покачал головой и подарил мне кривую ухмылку:
— Многие не станут есть.
— Сколько человек станет?
— Девять.
— А что годится остальным?
— Импала годится.
— Импал в округе предостаточно. В крайнем случае есть запас, две туши. К вечеру свежее мясо будет. Сделать надо так: дичь убить на заходе солнца, чтобы ночной холод с вершины остудил мясо. Тушу завернуть в марлю, чтобы не испортили мухи. Мы здесь в гостях, и за все отвечаю я. Ничто не должно пропасть. Сколько надо, чтобы добраться сюда из Мачакоса?
— Три дня. Но они сюда не пойдут.
— Прикажи приготовить мне завтрак.
Я вернулся к столовой и сел за стол, наугад выбрав книгу из деревянных коробок, приспособленных под книжные полки. В то время была популярна тема побега из нацистских лагерей, и в моих руках тоже оказалась история побега. Я вернул ее на место и взял другую, под названием «Последнее пристанище»: она показалась мне более уместной. Я открыл книгу посередине — и тут раздался вой мотора, и через просвет в заднем пологе палатки я увидел, как в лагерь на полной скорости влетел полицейский «лендровер». Осадив тучу пыли прямо на свежевыстиранное белье, он затормозил возле палатки с лихим заносом, как на гонках по бездорожью. Молоденький полицейский, высокий парень с бесперспективным лицом, выпрыгнул из машины, по-военному отдал честь и протянул мне руку.
— Доброе утро, бвана! — сказал он, снимая фуражку.
— Завтракать будешь?
— Не время, бвана.
