Михаил Коцюбинский - Что записано в книге жизни
Обзор книги Михаил Коцюбинский - Что записано в книге жизни
М.М. Коцюбинский
ЧТО ЗАПИСАНО В КНИГУ ЖИЗНИ
Перевод с украинского Н. Ушакова
Пришлось бабке слезть с печи: внучка захворала, и понадобилось ей тепло. А на лавке в тесной хате места не было, вот и устроилась бабка на полу. Сын и невестка будто и не заметили. Там она и осталась.
Из угла между дверью и посудной полкой, где на полу лежала она — старая, забытая смертью мать,— все представлялось необычным. До сих пор годами валялась на печи и привыкла смотреть сверху вниз. Тогда внуки казались маленькими, слепнувшие глаза отдыхали на русых головках или ловили сердитые, отмеченные печатью нужды, лица невестки и сына, проплывавшие мимо нее от двери к печи. И уже из-за печи доносились их голоса.
Теперь все внезапно выросло. Дети, тянувшиеся над ней к полке и осыпавшие хлебными крошками и соринками, сапоги сына — старые, с налипшим снегом, тяжелые, как горы, и босые ноги невестки, которые возникали у самого лица и закрывали весь мир. Теперь она видела проворный огонь в печи, пожиравший топливо, но умиравший от голода, черные углы под лавками, разевавшие беззубые рты и дышавшие гнилой сыростью. Порой, когда открывалась дверь и облако белого пара, словно туман, стлалось по полу, закрывая все, казалось — такой должна быть и смерть, мутная, безглазая, леденящая ноги.
Где же она? Почему не приходит? Не дозовется бабка. Бродит смерть вокруг, а бабку забыла. Мужа взяла, задушила семерых детей, вот-вот — не заметишь — за внучкой явится. Всюду косой прошлась, выкосила целые луга, а о бабке забыла. И странно и страшно, что так трудно умереть.
Долгими днями и еще более долгими ночами, когда мыши бегают по гнилой картошке и по телу бабки, а тараканы шуршат рядом, как возле старой тряпицы, тихонько лежит бабка, и время от времени вылетает из ее высохшей груди жалобный стон, тонкий, как будто скулит слепой щенок.
— Ох-ох!.. Где это смерть моя запропастилась!..
— Нет на вас конца! Спать не даете...— сердито ворчит невестка, и под ней скрипит лавка.
— Не-ет,— говорит бабка в тон невестке и облизывает десны, где когда-то были зубы, и лижет высохшие, ввалившиеся губы.
Бабке хочется кисленького, капустки или огуречного рассолу, а в дремоте сливаются сны и действительность: обрывки сказок, «Отче наш», тяжелые, как горы, сапоги сына, оставляющие мокрые следы.
Затем сон внезапно исчезает, будто его смыло, и бабка чувствует свое маленькое тело, которому твердо и холодно лежать на жиденькой подстилке, в сыром углу.
Зачем она живет? Кому нужна? Жизнь выела из нее силу и, как шелуху от картошки, бросила в угол. А душа крепко ухватилась за эту оболочку и не хочет ее оставить.
Мало места занимает бабка на свете,— угол под полкой для посуды, а всем мешает, мало хлеба съест, а когда в хате нужда — и это много. И вновь шелестят увядшие уста, как сухие листья:
— Ох!., смертонька моя... где ты?
Тело порой требовало своего. У этих костей и кожи, у этого высохшего живота, пустых грудей возникало непреодолимое, фантастическое желание и заглушало разум:
— Мо-лоч-ка!
Тогда на невестку нападал смех. Ничего не говорила, только тряслись от смеха ее груди, лицо и живот, она смеялась так, что даже виднелись за ее покривленными губами белые зубы.
Бабке было очень обидно. Не дают молочка... Молочка не дают...
Она от огорчения морщилась, ворчала, ей до слез молочка хотелось, хотя знала,— его не видит даже больной ребенок.
Невестка наконец хватала веник, и бабка исчезала в облаке пыли.
— Ноги уберите! Вымету в сени вместе с мусором!..
Бабка убирала ноги и долго — невидимая — кашляла под полкой.
Днем ее обседала детвора, как пятеро желторотых воробушков. Детские глаза глядели бабке в рот...
— Расскажите сказку.
Рот открывался, как пустой кошелек, и шипели слова, что-то о царевиче, золоте, дорогих кушаньях. Но язык высовывался, слизывал начатое, и бабка кончала другим,— о лошадиной голове или злой мачехе. Она употребляла старинные слова, непонятные детям. Им становилось скучно.
— Бабо! Когда вы помрете?
Они расправляли кожу на бабкиной шее, сморщенной, как старое голенище, рассматривали два мешочка грудей, между которыми застрял медный крест, подымали запаску и трогали ноги, сухие, черные, жилистые, как сучья, которыми мать растапливала печь.
Они хотели бы увидеть, как вылетит из бабки душа.
— Бабо! Душа птичкой вылетит из вас?
Потом тянулись к полке, топтались у бабки на груди и засыпали глаза крошками.
О смерти говорили и невестка с сыном, громко, со злостью, как о невнесенной подати.
— Помрет, на что похоронишь?
Сын лишь сопел и бросал сердитый взгляд в угол, и бабка тогда боялась звать смерть: а ну как придет, где тогда взять денег на похороны! Попу плати, доски дороги, а люди сколько съедят да выпьют...
Одно было развлечение у бабки. Как только забывали закрыть дверь, из сеней влетала пестренькая курочка и стремглав бежала к старухе. Вытягивала короткую шею, косила круглым глазком, подымала лапку и ждала. И только протянет бабка сухую ладонь с хлебными крошками, пеструшка начнет клевать в ладонь, пощипывать бабку.
Ну и доставалось же курице! Ее били по спине так, что она приседала, выгоняли обратно в сени, желали ей:
— Чтоб ты сдохла, проклятая!
Лучше бы бабке этого пожелали. Может, скорее померла бы.
Бабка что-то обдумывала. Дни и ночи, тайно, в одиночестве. Причмокивала, глядела куда-то в глубь себя, уже готова была вымолвить слово и в нерешительности замирала. Порой шептала: «Сынок»,— и сейчас же испуганно умолкала, оглядываясь, не услышал ли? Тогда ослабевшие руки и ноги покрывались каплями пота и прилипали к рубахе, а бабка лежала, как неживая.
Наконец решилась.
— Сынок!..
Он что-то чинил и, наверно, не слышал.
— Потап!
— Чего?
— Иди сюда.
— Чего там?
— Сядь около меня.
Он нехотя поднялся и сел на лавке под полкой.
Огромный мокрый сапог стоял у самых ее глаз, и его тень закрывала лицо.
— Пора умирать.
— Снова попа звать? Говорили, умру-умру, а я только деньги попу напрасно отдал.
Потап раздражался и не смотрел на нее.
— Эх, бабо... мамо,— поправился он.
Жесткие складки легли и застыли у его рта, и то, чего он не сказал, скрывалось в них.
— Не надо попа... Бог простит и так. А вот не могу умереть.
— Слыхал. Говорили.
— Забыла про меня смерть... Нет конца... Хоть бы ты помог.
Бабка зашевелилась в своем логовище. Он слышал, как стукнулись одна о другую ее ноги — кость о кость, как удушье зашипело в груди и с враждебностью и тоскою грубо вырвалось у него из горла:
— Ну?
Но бабка уже тихо лежала и спокойно что-то говорила сама с собой, как сквозь сон.
— ...взял сын розвальни, положил старика, да и отвез в овраг...
Потап поднял брови.
— Что вы сказали?
Но бабка очнулась.
— Я так... не нужна стала, лишняя. Место занимаю... ох, ох, хлеб ем, а он детям нужен... Всем тяжело со мной, и мне тяжело... Отвези меня в лес...
Он не понял, только искоса глянул на мать...
— Помоги, сынок... отвези в лес... Теперь зима, быстро замерзну. Разве старухе много надо? Раз-другой вздохнула, да и все...
Чем-то повеяло на него от этих странных слов, будто давний, забытый сон задел крылом мозг и исчез.
Не хотел слушать, а слушал.
— Греха не будет... В лесу чисто и бело... деревья — как свечи в церкви... Засну, и проснусь, да и скажу: «Матерь божья, не осуди сына, осуди нужду человеческую...» А с тем не считайся, что люди скажут. Как беда придет, где тогда люди?.. Нет их... Погибай в одиночку...
Слова матери падали, как зерно на готовую пашню; он чувствовал это, и в нем закипал притворный, чужой, неискренний гнев.
Наконец встал с лавки и крикнул сердито, скорей себе, чем матери:
— Не болтайте зря! Дал господь жизнь — пошлет и смерть... Спали бы лучше.
А когда погасили свет и легли, его мысли заметались по хате, тяжелые, бесформенные, темные, как клубы туч, и лишь иногда что-то светлое разрывало их.
Бог?
Ты глядишь с неба? Гляди.
Злобны и холодны были проблески мысли.
Грех?
Вся земля в грехе. Разве его голод — не грех сытых?
Он гнал от себя мысли, особенно подсказанные старухой. А вместе с тем, как нарочно, возникало в памяти полузабытое, о чем слыхал от матери или от бабки своей,— как некогда, еще в старину, дети убивали родителей. Вывозили в лес или поле и оставляли там дожидаться смерти. Зачем жить старому? Старому умирать, молодому жить. Так все на свете. Старый лист опадает, молодой вырастает. Зима исчезает с приходом весны, зерно гниет в земле, чтобы дать росток. Так повелось испокон веку.
Пожила старая, а умереть не может. Просит смерти — не дает бог. Разве грех помочь?