Назир Зафаров - Новруз
— Крепкий — потяни!
— Мягкий — потрогай!
— Легкий — подними!
Я не знал, что сказать о своей ткани, как ее похвалить. Развернул, стою. Жду, когда кто-нибудь обратит внимание.
Цену решил не устанавливать, сколько дадут, за столько и продам. Конечно, без того, чтобы не поторговаться, нельзя. Для многих в этом соль купли-продажи. И все-таки слишком высокая цепа оттолкнет покупателя. Лучше назвать среднюю.
Ко мне протискался длинный, как оглобля, дяденька.
— Сколько просишь за аршин?
— Сколько все.
— Все даром отдают.
— И я — даром.
Длинный дяденька наклонился и посмотрел на меня как на глупца.
— Так давай даром!
— И следующий четверг, — сказал я, — а в этот по справедливости.
И назвал цену.
— Веселый ты йигит.
Дяденька длиной с оглоблю стал хохотать. Потом хлопнул меня но плечу.
— Беру твой буз.
Он заплатил, сунул ткань под мышку и пошел.
Я побежал за ним.
— Дядя, вы посмотрите буз, может он вам не по душе.
Длинный махнул рукой.
— Ты мне по душе.
Он опять засмеялся и исчез в толпе.
Так я продал свой буз. Надо бы радоваться, что сбыл товар, а я огорчился. Никто ничего не сказал о моей работе: хороша ли, красива ли? Может, ткань моя ни на что не годится, может, тот, длинновязый, выбросит ее, как выбрасывают негодную вещь. Досадно. Жаль.
Огорчение огорчением, но в следующий базарный день я чувствовал себя увереннее. Хвалил свой буз, кричал как и другие:
— Крепкий — потяни!
— Мягкий — потрогай!
Его рассматривали, щупали, проверяли основу. Покупали.
Неделя пошла за неделей, базарный день — за базарным днем. Двигался караван. Мне нравилось быть караванщиком. Я уставал, конечно, шесть дней изматывали. Спина ныла так, что я чуть не плакал, поднимаясь из-за станка. Базар казался праздником; здесь я отдыхал.
На базаре и произошло событие, изменившее мою жизнь. Изменившее так, что все прошлое перечеркнулось, будто его и не было.
Я стоял в ряду и расхваливал свой буз. Выкрикивал громко, чуть ли не на весь базар:
— Крепкий — потяни!
И вдруг я услышал где-то рядом:
— Да это же Назиркул, сын Сафара-чойпруша!
Знакомый голос подтвердил:
— Ну, конечно, он!
Кто-то тронул меня сзади за плечо.
— Сколько просишь?
Я оглянулся. Передо мной стоял дядя Джайнак. Рядом еще какой-то человек, мне незнакомый. Дядя Джайнак улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, Назиркул!
Смущенный, я закивал головой.
— Здравствуйте…
— Вот идем с муллой Хатамом и вдруг встречаем нужного нам человека.
Я опять закивал, не понимая, о ком говорит дядя.
— И знаешь, кто этот человек?
— Нет, дядя Джайнак.
— Чудак! Этот человек — ты.
Дядя Джайнак всегда шутил. Однажды зимой, когда мы с моим другом Адылом пришли к нему за семенами дыни, он уморил нас рассказами о глупых ангелах. Должно быть, и сейчас ему взбрело в голову посмеяться над продавцом буза. Правда, мне очень не хотелось, чтобы слова о нужном человеке были шуткой. Поэтому я сказал:
— Спасибо, дядя Джайнак.
— За что же ты благодаришь меня? — засмеялся дядя Джайнак.
— Помните, на сенном базаре, когда был митинг, вы назвали нужными людьми земледельцев, кузнецов, башмачников, ткачей… Я научился ткать.
И я показал дяде Джайнаку свой буз. Не знаю, разбирался ли он в тонкостях ткаческого дела, но посмотрел на ткань внимательно, пощупал ее руками.
— Молодец!
Окрыленный похвалой, я стал хвастать:
— И на кузнеца учился, даже одно ведро сбил.
— Я вижу, ты мастер на все руки.
— Еще умею доставать из хауза воду, косить янтак…
Все свои «сорок ремесел» я стал перечислять. Мне казалось, что они важные и нужные.
Дядя Джайнак, наверное, выслушал бы до конца мою хвалебную речь, а вот мулла Хатам почему-то не испытывал такого желания. Он прервал меня:
— А читать ты умеешь?
Разве это ремесло, подумал я, и без особой охоты ответил:
— Умею.
— Умеет, умеет, — подтвердил дядя Джайнак. — Он и писать мастер. Соседи зовут его на помощь, когда надо послать кому-нибудь весточку.
Мулла Хатам сразу оживился, будто узнал что-то очень важное, в сравнении с которым мои «сорок ремесел» теряли всякую ценность.
— Грамотность — великое дело, — произнес он торжественно и положил руки на грудь, как во время молитвы.
— Мулла Хатам — учитель новой школы, — объяснил дядя Джайнак. — Ты слышал что-нибудь о ней?
Сердце мое тревожно забилось. Передо мной был человек, которого прокляли все ишаны и суфи как осквернителя веры, как отступника. Новые школы сжигали басмачи, а учителям вырезали языки. Новой школе радовались и новой школы боялись.
— Слышал, — ответил я робко.
Я знал об этой школе. В ней учили не молитвы, а стихи поэтов.
— А хочешь учиться?
Конечно, мне очень хотелось учиться. Признаться себе в этом, однако, не мог. Семейный человек должен думать о заработке, а не о науке. Как же ответить дяде Джайнаку? Ответил неопределенно:
— Я уже старый…
Дядя Джайнак и мулла Хатам стали смеяться.
— Разве тебе сто лет? Или борода седая?
— Нет, мне четырнадцать. Но я женат…
— А жене сколько?
Я смутился.
— Двенадцать.
— Оббо! — Дядя Джайнак покачал головой. — Дети… Вам в школу ходить надо.
Я был в полной растерянности. Дядя Джайнак вроде бы разрешал учиться женатым, а в махалле запрещали.
— Люди засмеют, — сказал я. — Жена уйдет.
— А вы вместе с женой запишитесь в школу.
Меня толкали на поступок, который мог неизвестно к чему привести. И вообще все сказанное было таким неожиданным, таким удивительным, что я не знал, как к нему отнестись. Я понимал, в нашу жизнь пришло новое. До сего дня это новое было не моим еще и не нашей семьи. Жили мы по-старому. И вот первым новое коснулось меня. Школа. Новая школа, она так и называлась.
Я мечтал о ней. Все время мечтал. И вдруг испугался того, что желание мое осуществится. Хотелось сказать дяде Джайнаку: «Да, пойду в школу!», а вот это «да» не произнеслось. Другой бы кто сказал за меня! Я стал искать другого и нашел:
— Если отец разрешит… — прошептал я едва слышно.
Дядя Джайнак вроде догадался, что происходит со мной, и поспешил на выручку:
— Конечно, конечно… С Сафаром-чойпрушем мы обязательно поговорим. Твой отец — уважаемый человек, его слово в таком важном деле решающее.
И он повернулся к учителю.
— Как вы думаете, мулла Хатам, согласится Сафар-чойпруш пустить своего сына в школу?
— Думаю, согласится. Разумный человек всегда поймет, что образованность — свет жизни.
— Где твой отец? — спросил дядя Джайнак.
Я объяснил:
— В башмачном ряду, за лавкой сладостей.
— Тогда поспешим, мулла Хатам!
Они ушли.
Я остался один со своим бузом. Надо было развернуть его и начать хвалить, зазывать покупателей. А я стоял растерянный и молчал.
Что же будет?
Открыв калитку, перешагни и порог
Весь день я ждал отца. Он возвращался со своими чайниками и пиалами обычно в сумерки, когда жизнь в махалле затихала, но мне чудились его шаги задолго до захода солнца. Стукнет щеколда, скрипнет калитка — я бросаю станок, выглядываю во двор: не пришел ли?
В неурочный час отец возвращался редко. Причину нужно было сыскать, и не простую, чтобы среди дня он загасил самовар и сложил в ведро пиалы. Не сыщешь такую причину. Пожар в башмачном ряду не возникал, затмения солнца не было, о наводнении и говорить нечего. Неоткуда взяться наводнению — воды в Джизаке едва хватало на питье.
И все же я думал, что отец прибежит домой. Прибежит, когда услышит от дяди Джайнака и домли Хатама о желании сына поступить в новую школу. Это вроде пожара в башмачном ряду.
А отец не бежал. И, видимо, не собирался бежать. Вернулся домой он позже обычного.
На лице ни радости, ни печали, ни озабоченности. Одна усталость. Я помог ему раздеться, полил воду на руки. Жду, что скажет. А он молчит.
Мать собрала дастархан, поставила шурпу, положила лепешки.
— Ешьте, отец!
Он сел, макнул лепешку в суп, положил в рот.
Матушка спросила, как прошел день, не случилось ли чего необычного на базаре?
На все ответил отец, ответил обстоятельно. А про домлю Хатама и дядю Джайнака — ни слова. Будто не видел их, не говорил с ними.
Я стоял у двери, прислонившись к косяку, и слушал отца. Вернее, не слушал, а складывал слова, словно у меня был хурджун для слов. Складывал за ненадобностью. Слова «школа», которого я ждал не было.
Оно появилось, когда обед наконец закончился и мать подала чай. Отец сказал:
— Оказывается, открыли новую школу.
Матушка приняла это как событие не слишком важное.
