Назир Зафаров - Новруз
— Проходи, проходи, Назиркул!
Заметив мое смущение и мою нерешительность, мулла Хатам сам повел меня в дом через террасу с цветными стеклами и потолком. Все было красиво и нарядно. Чистота удивительная. Я боялся ступать кавушами на крашеный пол.
Я ждал шума ребячьих голосов, топота ног, а меня встретила тишина.
«Неужели начались занятия?» — подумал я. С чувством вины переступил порог класса. И замер удивленный: класс был пуст.
— Я пришел раньше времени? — спросил я муллу Хатама.
— Нет, ты пришел вовремя. Другие запаздывают…
У муллы Хатама были часы, и он, щелкнув крышкой, посмотрел на них.
— Могут и совсем не прийти.
«Как не прийти? — поразился я. — Как можно не прийти и школу?» Надо было задать такой вопрос мулле Хатаму, но я не посмел.
Ребята действительно не пришли. Из сорока записавшихся в классе оказалось человек шесть-семь.
Мулла Хатам расстроился.
— В старую школу ведут насильно, в новую — не пускают.
Это он осуждал родителей.
— Так мы и заниматься не сможем… Миртажанг перегородил дорогу к нашей школе.
Я понял это в прямом смысле: мои бывший учитель домля Миртажанг построил дувал, и наши ученики не могут через него перелезть. Видимо, дувал очень высок. Обычный ребята бы одолели. Лазить через дувалы мы были мастера.
Мысленно я стал подбадривать ребят: «Поддержите друг друга, главное зацепиться рукой за гребень, а когда зацепился, остается только перемахнуть…»
То ли совет мой, то ли собственная находчивость, но преграду ребята одолели. Одолели друзья мои — Адыл и Сафар-чиканак. Оба, к моей радости, пришли в школу. Оказалось, что задержал их не обычный дувал. Не из глины слепленный, а из молитв и проклятий. Миртажанг, узнав, что открывается новая школа, во время богослужения призвал правоверных но поддаваться искушению дьявола, не впадать в грех. «Заманит ваших детей нечистый, — сказал Миртажанг, — отнимет веру, погубит души. А без веры мусульманин становится кяфиром — неверным».
После такого предупреждения не всякий решится пустить своего сына в новую школу. Да и не всякий пойдет. Страшно ведь. Испугалась же Мастон!
Мало ли, много ли пришло учеников, но пришли, и школа открылась.
— Сегодня большой праздник, — сказал Хатам-ака. — Родилась новая школа. Нас немного, но мы смелые люди. Мы вступили на тропу, которая должна привести нас в светлый мир. Сейчас вы неграмотные, не умеете ни читать, ни писать. Правда, есть среди вас несколько ребят, знающих буквы. Вот сидит Назиркул…
— Сын Сафара-чойпруша! — крикнул кто-то.
— Это хорошо, что вы знакомы друг с другом, — улыбнулся Хатам-ака. — Но перебивать говорящего не надо. Если хотите задать вопрос учителю, поднимите руку. Такой порядок будет в новой школе.
Хатам-ака делал замечание очень мягко. Миртажанг бы хлопнул выкрикнувшего палкой по голове. Палки разной длины находились у него под рукой, и он мог достать голову любого ученика.
— Ты хочешь что-то сказать? — обратился ко мне учитель. Видимо, я подпил руку или пытался ее поднять, И он заметил.
— Нет, нет, — заробел я. — Ничего не хотел.
— Да ты не бойся, говори. Не надо оставлять при себе неясное и загадочное. Мы для того и собрались, чтобы сделать все ясным и понятным. Так что же тебя интересует, Назиркул?
— Наказывать ребят будут? В школе есть палки?
Мой вопрос вызвал смех ребят. Потешным показался. Хатам-ака тоже улыбнулся, но тут же сделал серьезное выражение лица и утихомирил ребят.
— Ты спросил о том, что я сам хотел сказать. Наказывать вас не будут, палок в школе нет. Ты, наверное, вспомнил Миртажанга?
— Да, учитель.
— Тебя наказывали?
— Наказывали… Миртажанг собирался засечь меня прутьями, ему помешало начавшееся в городе восстание. А вот Сафара-чиканака он чуть не убил. Ребята сняли его с веревки умирающим.
— Сафар, это правда?
— Правда… — В голосе Сафара слышались слезы. Он не забыл того страшного дня.
— Никогда, никогда, дети, этого не будет в нашей школе, — произнес с волнением Хатам-ака. — Запомните, никогда! Советская власть отвергает насилие, запрещает наказывать детей, судит тех, кто поднимает на них руку.
— Миртажанга надо судить! — опять выкрикнул тот же голос.
На этот раз Хатам-ака не сделал замечание ученику. Должно быть, по всякое нарушение порядка осуждалось.
— Судить поздно. Восстание смело все. Но защитить детей от произвола Миртажанга надо. И сделаем это мы с вами. Объясним ученикам медресе, что в религиозной школе они слепнут, им закрывают глаза на мир, скрывают от них истину. Их ведут не в будущее, а в прошлое, во мрак невежества. Вызволить ребят из царства мрака — наша цель. Объявим войну Миртажангу!
Горячо говорил Хатам-ака. Загорелись наши мальчишечьи сердца огнем решимости. Осталось только подняться с парт и пойти громить школу Миртажанга. Нам было за что ненавидеть старое, на своей спине испытали мы тяжесть палок Миртажанга. Сафар-чиканак первым бы рассчитался с проклятым муллой.
Однако пыл наш охладил тот же Хатам-ака. Он сказал:
— Начать войну — это не значит проливать кровь. Даже закрыть школу Миртажанга мы не можем. Это было бы насилием над убеждениями верующих. А революция объявила свободу всем, и человек волен молиться или не молиться богу, учить суры корана или не учить. Но мы можем и даже обязаны объяснять людям, какой путь правильный, а какой ошибочный. И не успокаиваться до тех пор, покуда люди не сойдут с неверного пути. Я говорю не только о взрослых, я говорю и о детях. Неверный путь для ребят — школа Миртажанга. Чем скорее они оставят Миртажанга и придут в нашу школу, тем скорее откроется для них свет истины, свет науки. Каждый, кому удастся это сделать, заслужит благодарность Советской власти.
Хатам-ака многое еще сказал в тот первый день. Из этого многого я унес только осуждение старой школы. Наверное, потому, что ненавидел Миртажанга, не мог простить ему того зла, что творил он. Перед глазами были его жадные костлявые руки, его трясущаяся козлиная бородка.
Возвращаясь домой, мы ругали Миртажанга. Какие только беды не посылали мы на его голову!
— Если бы его самого этой палкой по голове, — говорил Адыл.
— Пет, по ногам, — поправлял Сафар-чиканак. — Он любил бить учеников по ногам.
— И еще резать им пятки и посыпать солью…
— Шакал, старый шакал!
— Только глупцы могут у него учиться, — собирал я сказанное воедино. — Ведь революция дала всем свободу! Зачем же сидеть на привязи у Миртажанга?
— Зачем? Разве у глупых спрашивают — зачем? — объяснял Адыл.
Мы и дня еще не проучились в новой школе, а голос наш уже окреп. Мы брались судить о справедливости и равноправии. Судить, как взрослые. Может быть, мы действительно повзрослели.
Нс знаю, как объяснить перемену. По, что она произошла, я чувствовал. Из школы шли мы уже другими, строгими, серьезными, говорили не о детских забавах, а о своем будущем, о новой жизни, в которую вступили.
Позже, спустя годы, вспоминая первый школьный день и первый урок, я удивлялся вспыхнувшему в каждом из нас тогда желанию действия. Действия во имя справедливости. Что-то пробудило это желание, может, слова учителя, может, соприкосновение с новым. А может, само время» не сразу понятое нами и вдруг ворвавшееся и захватившее нас. Мы отдали себя этому Порыву, радостные и счастливые.
Чем выше к облакам, тем сильнее ветер
Желание действия не угасало…
Дома, за ткацким станком я думал о мальчишках, что учились у Миртажанга. И не просто думал, составлял план вызволения их из мрачной кельи медресе. В школе мы этот план уже обсуждали, решали, как лучше его осуществить. Самым активным был Сафар-чиканак. Ему не терпелось разделаться со старым «козлом в чалме».
— Выдеру его злую бороду!
Сафар не собирался сделать это руками. Слова должны были уничтожить Миртажанга вместе с его козлиной бородой.
Адыл проявлял сдержанность. Из нас троих он был самым спокойным и тихим. Судьба жестоко обошлась с ним. Беды сваливались на Адыла одна за другой. В раннем детстве лицо его изуродовала оспа, потом настиг тиф, из смертных лап которого он едва вырвался. Во время голода лишился Адыл мамы. Сиротство печально, и печаль всегда стояла в глазах Адыла.
— Не надо трогать старого человека, — говорил он. — Ученики сами уйдут от него.
— Не уйдут! — набрасывались мы на Адыла. — Миртажанг никого не отпускает. Он, как паук, высасывает из учеников кровь.
Мы рисовали перед Адылом страшную картину злодеяний Миртажанга. Портрет служителя церкви был отталкивающим. И все-таки Адыл повторял свое:
— Не надо.
Когда план возмездия окончательно созрел, мы обратились за одобрением к нашему учителю Хатаму-ака. Занятия в школе велись уже больше месяца. Каждая группа, а учеников разделили на группы но возрасту, имела своего воспитателя. Нашей третьей, старшей, группой руководил Хатам-ака. Я говорю руководил, потому что он и учил нас и воспитывал. Два или три раза в неделю Хатам-ака выводил нас во двор, строил там как военных, заставлял маршировать и петь песни. В песне, говорил он, дух революции. С песней человек делается смелым, способным совершить подвиг ради народа.
