Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
С опаской жил Борисяк это время! Его ждала пуля в спину не только от Извекова. И такой Вадим Аркадьевич пустит – не пожалеет. «Ладно, – решил, – к смерти давно готовы…»
– Что в Москве? – начал Борисяк с вопроса. – Москва как?
– Держится.
– Питер?
– Сдает. Там восстания не будет, и – конец стачке!
– Плохо! – вздохнул Борисяк.
– Не надо! – сказала Корево. – Не надо было Москве браться за оружие. Восстание преждевременно. Все, чего мы достигли в стачечном движении, могли бы достичь легально с трибуны думы!
Прапорщик Беллаш схватился за виски:
– Галя! О чем вы говорите?
– Да, – продолжала акушерка. – А забастовку надо сворачивать. Люди голодают… пора думать о детях. Революция кончилась, начинается реакция, и пора говорить о переходе в подполье… Разве я не права?
– Нет, – тихо ответил Борисяк. – Борьба ведется до конца, и нельзя терять мужества. Москва – держится…
– Но горит!
– Но… стреляет, – подхватил Борисяк. – И пусть отпадает вся Россия, но здесь, в нашем Уренске, будет существовать Совет!
Ениколопов внимательно всех выслушал:
– Кстати, товарищи, а кто управляет губернией? Совет или губернатор? Губернатор или Совет?
– А если есть губернатор, – усмехнувшись, сказал Борисяк, – то не нужно никакого Совета… Мы это уже слышали от вас. Совет или партия? Партия или Совет? Может, уже хватит разводить демагогию? Важно одно: Совет существует, а губернатор сам по себе. Революция его не касается, да он и сам не лезет в нее!
– Однако, – возразила Корево, – двоевластие в Уренске вносит разброд в массы трудящихся. Или – или? Что-либо одно…
– Мне губернатор не мешает, – вставил Казимир.
– А вы – монархист? – вежливо, но с издевочкой спросила Корево.
Машинист повернулся к прапорщику:
– Женя, скажите хоть вы Галине Федоровне… образумьте!
Беллаш ничего не ответил, написал на клочке бумаги: «Она влюблена в князя», – и передал записку Казимиру. Но как-то не вязались с этой влюбленностью последующие слова акушерки:
– Ениколопов прав еще и потому, что губернатор – человек страшный. Никто из вас не знает его! Поверьте, в разговоре со мною, как с женщиной, невольно рисуясь, он раскрывается больше, нежели с вами – мужчинами. Он кажется добрым… Но я знаю – он человек страшный, как локомотив, который проедет по чужим костям и протащит за собой все вагоны… Не останавливаясь, только вперед!
Борисяк подавленно молчал: его мысли были далеко – в Москве, на баррикадах. «Закончится в Москве, – раздумывал он, – пусть, но флага спускать нельзя. Красноярск держится, Кутаис, Митава, Тифлис, Екатеринослав… Мы не одни, как поначалу это кажется!»
Вбежала, прижав руки к груди, взволнованная Глаша.
– Казя, Казя, – зашептала мужу, – ты выгляни… я боюсь!
Переступив порог, вошел из сеней солдат – весь черный. Лицо под коркой, съеденное ожогами степного мороза, из разбитых сапог торчали уже мертвые пальцы, тоже черные. Солдат достал из кармана шинели, в подпалинах прожогов, большой револьвер и медленно выложил его на скатерть – посреди чайных блюдец.
– Вы? – спросил он, озирая лица. – Вы и будете?
– Ну, мы, – поднялся Казимир. – Да, Уренский Совет…
– Хосподи! – заговорил солдат, падая на лавку. – Думал – жив не останусь. Выбрался! Триста верст… степь, степь. Только волки… Спасибо киргизам – мясца дали…
– Откуда, товарищ? – нагнулся над столом Казимир.
– Из Тургая, будь он проклят. Раздавили нас…
Дверь стремительно открылась, – это вернулся Ениколопов, ухода которого даже никто и не заметил.
– Я забыл сказать, – произнес эсер. – В случае, если Совет не прислушается к моему мнению, то я… я выхожу из Совета принципиально. Выбирайте: я или губернатор? Губернатор или я?
Дверь захлопнулась за ним. Ениколопов резво пробежал вдоль улочек Петуховки, нанял извозчика, доехал до присутствия, прошел прямо в кабинет к Мышецкому, поклонился:
– Сергей Яковлевич, меня выгнали из Совета!
– Давно пора… То есть, простите, – сразу спохватился Мышецкий, – я хотел сказать, что вам и самому давно было пора уйти оттуда. А меня вызывают…
– Куда? – спросил Ениколопов.
– В Тургай! Мне нужен паровоз…
Борисяк понял причину срочного вызова губернатора в соседнее генерал-губернаторство, где уже введено военное положение, а из сорока восьми членов Тургайского Совета остался один солдат.
– Едете за войсками, князь? – спросил Борисяк.
– Нет, Савва Кириллович, – ответил Мышецкий. – Еду отговорить тургайских мудрецов от посылки войск. Я ведь хорошо знаю, что будет, если войска придут сюда. Все будет, как на плацу. По разделениям… Знаете, Борисяк, как это делается? «Дела-ай… раз!» Делают судоговорение. «Дела-ай… два!» Конфирмация приговора. «Дела-ай… три!» Что вслед за этим, господин Борисяк?
– Виселица!
– Вот именно. А вам она, наверное, еще не нужна…
Был подан состав, подхвачены с вокзала все ожидающие поезда, и князь Мышецкий, забрав Огурцова с собой для компании, вечером уже отбыл в Тургайское генерал-губернаторство.
– Готовьтесь, – сказала Корево, настроенная мрачно. – Князь будет, как Иван Сусанин: он отдаст жизнь за царя!
– Эх, Галина Федоровна, – ответил ей Борисяк, – ведь я не женщина, а князя-то лучше вас знаю… Он способен судить Уренск, но он никогда не станет его карать. Оставьте вы его в покое!
2Промерзлые степи поглотили состав, который увел на Тургай машинист Казимир и его подручный кочегар Костя. Губернатор не возвращался – день, два, три…
Красная Пресня в Москве упорно держалась.
– Вот удобный момент, – сказал Дремлюга, – разом покончить с нашими советчиками. Губернатор мешать не будет. Семеновский полк – Пресню, а мы, с божией помощью, расплющим наш Уренский Совет!
Бланкитов, Трещенко и Персидский преданно взирали на свое начальство, не мигая. Дремлюга сказал:
– Персидский, сколько говорить надо? Застегни ширинку…
– Да забываю все, господин капитан.
– Ладно, повременим. Что-то привезет нам князь?..
Чиколини явился, вытер усы ладошкой.
– У меня все готово, – доложил. – Как и договорились. Ефим Шкапа (бляха восемнадцать) как раз фигурой и всеми статьями под Иконникова подходит. А со спины – ну вылитый Геннадий Лукич!
Дремлюга потер красные лапы над столом:
– Ну какой же вы молодчага, Бруно Иванович! Быть вам в отставке с мундиром полковника…
Бобру прислали записку: если вы, несший черное знамя монарха, не предъявите в субботу вечером на угол Ломтева переулка и Дворянской триста рублей, тогда… Бобр занял у знакомых, оделся потеплее и пришел в субботу, куда велели. Деньги, как было указано в записке, он держал в левой руке. Права оборачиваться не имел. Кто-то взял у Бобра деньги, сказал на прощание в ухо:
– Благодарю, мсье. Революция вас не забудет. (Бобр, конечно, не обернулся на голос, даже не посмотрел – для кого занимал.)
Дошла очередь и до Иконниковых: с них потребовали пять тысяч. «Деньги или исполнение приговора!» Молодой миллионер сказал:
– Папаша, надобно дать… Время такое – жертвенное!
– Ты, сынок, денег еще не зарабатывал, а только тратил их, – ответил сыну старый чаеторговец. – Потому тебе и дать легко. А я всю-то жисть копеечка в копеечку мерял… Нешто дам? Да за што? Добро бы Врубеля купить или лекцию, чтоб она горела, прочесть. А просто вот так… на улицу, – не-е, сынок, кукиш с маслом!
Взял старик вымогательную записку и отправился знакомой дорогой – в полицию (иначе где же, как не в полиции, решать все насущные вопросы, тяготящие русского обывателя?).
– Во, – сказал, – чтите, Бруно Иванович…
Чиколини передал записку Дремлюге, и тот прочел в ней:
«Господину Иконникову-младшему. Сэр! Вы грабили народ, и мы возвращаем награбленное вами обратно – народу. От вас, как представителя буржуазии, требуется пять тысяч рублей. Ждем вас с деньгами в семь часов вечера на Садовой, идите по левой стороне. Если вы будете держать руки в карманах, мы стреляем без предупреждения. В случае же отказа от выплаты буржуазного налога вы будете убиты, а дом ваш взорван».
Подписано:
«Ваши доброжелатели».
— Хорошо, Лука Никитич, – сказал жандарм Иконникову, – спите себе спокойно: корпус жандармов его величества. все буржуазные налоги отныне берет на себя… Кланяйтесь Геннадию Лукичу!
Вот и вечер над Уренском, мягко падает пушистый снежок. Хорошо и ласково брешут собаки. Геннадий Лукич, как и положено, вышел на Садовую, фланируя беспечно. Согласно приказу рук в карманы он не совал, держа в правой пакетик с деньгами…
Часы на башне городской думы отбили семь. Никого.
Геннадий Лукич завернул пальто кверху подкладкой и, зажав ноздрю пальцем, как следует выбил в сугроб сопли. Тут его кто-то тронул за плечо и сказал:
– Благодарю, мсье, революция вас не…
«Миллионер» схватил его за глотку, повалил на панель.
