Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона
Какой-то досужий офицер, герой Маньчжурии, писал:
«…напрасно нас пытаются уверить, что революционеров много. Нет, их всего – тысяча-другая! Дурную траву с поля вон! Если государственная власть не приложит мудрости этой пословицы к своей политике, тогда несчастная Русь не перестанет зарастать бурьяном революций. Пора снять маски, пора опустить забрала перед боем. Для власти, владеющей военной силой, не остается иного пути, как прозреть, вступая в открытую борьбу – огнем и мечом – против тайного всеобщего врага…»
Такие заявления в печати были не редкость. И не эта бутада поразила князя Мышецкого, – бутада была подписана, словно вызывая на поединок. «Граф Анат. Подгоричани» – стояла подпись внизу…
«Жаль… Почему бы ему и не погибнуть на Фейчшулинском перевале!»
Гори, гори, моя звезда,
Звезда моя – вечерняя,
Ты у меня всегда одна…
Возле окна, с рюмкой в руках, он отыскивал на уренском небосводе, черном и глубоком, свою звезду… Не находил!
Из губернии стали удирать дворяне. Движение же поездов было в руках мастеровых депо, и деньги за проданные билеты поступали в кассу революции.
Однако связь с Казанью через Тургай была прервана.
– До решения Совета! – объявил Борисяк…
На вокзале, замызганном и нетопленом, слонялись одичалые фигуры уренских дворян: князя Тенишева, Батманова, Алымова, Каськова и прочих – с чадами и домочадцами. Шампанское в ресторане вокзала кончилось, и подвоза из Тургая не предвиделось. Ели жареных цыплят, взятых на дорогу, вытирали руки о вощанку и ругали Совет. Кончался и коньяк – дело плохо: все приуныли.
– Власть Советов до добра не доведет, – говорили дворяне. – Сколько же можно нам терпеть, господа?..
Каждое утро фейерверком взлетал слух, что поезд будет, и возле окошечка кассы выстраивалась суетная очередь. Скоро на вокзале расселился целый табор людей, жаждущих покинуть Уренск, но жестокий Совет поезда не давал. Тогда была составлена депутация к губернатору, которую Мышецкий и принял в своем кабинете. Ему говорили то, что он и сам знал – даже лучше депутатов: о манифесте, дарующем свободы, в частности – и свободу передвижения, о демократии и насилии над человеческой личностью…
Князь молчал, слушал, рассеянно считал галок.
– Господа, – ответил, – вполне понимаю вас. Но великие потрясения всегда и во все времена отмечены рядом неудобств.
– Не хватит ли нам, сударь, великих потрясений? – сказал нервный князь Тенишев, а толстый Батманов добавил:
– Тьфу! Вот как – по горло сыты…
– Как же пройдут без вас, господа, дворянские выборы? Господин Атрыганьев, отныне перейдя к партийной деятельности, и сам просит избавить его от должности предводителя… Не понимаю: к чему это бегство? Заверяю вас честью: у нас баррикад не будет!
В этом Мышецкий был прав: Уренск баррикад не знал, да они и не нужны были рабочим, благо власть сама шла на попятный, быстро сдавая свои позиции. Дворянство же, верное заветам предков, оставалось непреклонным – требовало паровоза и вагонов.
Борисяк на просьбу князя ответил так:
– Забастовка имеет свои законы, Сергей Яковлевич! Пока Москва держится на баррикадах, мы не выпустим из Уренска ни одного поезда и ни одного не примем на своих путях.
– Вы разночинец, Савва Кириллович, и вам не понять нужды дворянской. А дворянам претит подобное положение в городе… Да вы посмотрите на Петербург! – воскликнул князь, и оба они невольно поглядели на карту, висевшую на стене. – Вы же видите, Савва Кириллович? Петербург не поддержал Москвы – там поезда ходят… А пролетарии Питера все же не чета нашим деповским! Уступите!
– Уступить Питеру – значит уступить мнению меньшевиков.
– Ах, но мне-то какое до этого дело? Все эти беки, меки, энсы, эсдеки… Неужели не надоело? Дайте гражданам России ездить, куда они хотят. Сначала их давили справа, теперь давите вы слева! В чем разница? Откуда ни давят, но все равно давят… И я не так понимаю, Савва Кириллович, истинную демократию.
– Дело в том, князь, – ответил Борисяк, – что о демократии говорить рано. Идет борьба, и эта борьба должна привести нас к новой форме диктатуры – диктатуре пролетариата.
– Диктатура? – вскочил Мышецкий. – Ну, милый господин большевик, мне весьма печально, что вы стали думать вроде Трепова…
– Трепов – диктатура монархии! – огрызнулся Борисяк.
– А диктатура пролетариата – чем лучше?
– Она будет выражать подлинные желания народа.
– Сильно сомневаюсь, – сказал Мышецкий. – И вынужден заявить: если ваш Совет тоже выражает в своем лице диктатуру пролетариата, то я – при всей своей ненависти к диктаторам – разгоню вас всех к чертовой матери!
– Прежде чем вы доберетесь до Совета, – ответил Борисяк, – вам предстоит к чертовой матери разрушить наши баррикады. Совет не уволить вам по «третьему» пункту!..
После этого спора явился Дремлюга, понюхал воздух.
– Чем вы взволнованы, ваше сиятельство? – Жандарм понял, что палочка «свобод» уже хрустнула, но ломать ее дальше на колене не стоит: сама переломится – всему есть срок.
– Извольте противостоять, – неопределенно ответил князь.
– Князь, – начал Дремлюга дружелюбно, – вы слишком горячий сторонник манифеста от семнадцатого октября, но там ничего не сказано, что право частной собственности в России отменяется. Однако оно уже подорвано в нашей губернии… вот такими бомбами! – Дремлюга положил перед губернатором красивую жестянку из-под монпансье. – Обывателю угрожают, требуя, чтобы принес деньги. Столько-то и туда-то! В случае отказа – рвут. И уже немало раненых; дети и женщины страдают первыми. Неповинные душеньки, ваше сиятельство!
– А куда смотрит полиция? – спросил Мышецкий рассеянно.
– Князь! Не вы ли заменили полицию милицией?..
– Однако этим должна заняться именно полиция.
– Но она же разоружена, князь.
– Кем?
– Милицией!
– Ну, пусть тогда вмешается милиция.
– Но милиция, князь, ни мне, ни вам не подчиняется…
Получался заколдованный круг, из которого, кажется, никогда не выбраться. Сергей Яковлевич был столь зол на себя и на всех, что, забыв о страхе, перекинул бомбу на колени жандарма:
– Держите! Зачем она мне?
– Осторожнее, князь, – побледнел Дремлюга, – она щелкает.
– Не все ли равно, когда взлететь… Блажен, кто вовремя уходит. И еще раз говорю: блажен, кто вовремя уходит. Вот я не сумел уйти вовремя… Хорошо, Антон Петрович, я обо всем подумаю. Кто последний в Уренске получил угрозу?
– Троицын, а Веденяпина уже вычистили, как и прочих.
– По скольку берут эксы в один раз?
– Разно: от пятисот и выше. Меньше дадут – не обидятся…
– Мы запутались, – вдруг сказал Мышецкий, – мы запутались, блуждая между разбоем и расколом… Впрочем, капитан, это к вам не относится. Это касается только нас – князей Мышецких!
Между тем Савва Борисяк после разговора с губернатором вернулся в Совет, который теперь, не имея своего угла в Народном доме, собирался на частных квартирах. Сейчас – у Казимира…
– Ну, что, Савва? – спросил его Казимир в сенях.
– Неважно, – угрюмо ответил Борисяк.
– Князь?
– Он…
Казимир поскреб пальцами небритую щеку, сказал:
– Помнишь наш первый разговор в Запереченске? Я тогда…
– Погоди, – перебил его Савва. – Ты думаешь, Казя, и после революции таких Мышецких не будет? А куда они денутся? Всех не перевешаешь. Будут! Будут… их надо учитывать тоже. Мир не состоит из одних большевиков.
– А – смысл? – спросил Казимир.
– Наш воевода так часто говорит о том, что верит манифесту царя, что я стал уже сомневаться – верит ли? Еще неизвестно, куда повернет князь от манифеста: влево или вправо? Не пойму я его теперь: вроде бы – кадет, а вроде бы непохоже.
– Скорее – октябрист, – намекнул Казимир.
– Нет. Эти готовы кровью затопить Россию, а наш крови сторонится. Случайно вот убили технолога возле гимназии, так он даже и вспомнить об этом боится…
Собрались члены Совета, пришел и Ениколопов, блистая золоченым набалдашником трости. Сложные отношения были у Борисяка с этим господином: Боря Потоцкий рассказывал все, про Запереченск тоже не утаил (парень честный). Между Ениколоповым и Саввой Кирилловичем состоялся потом такой разговор.
– Не хватит ли, – сказал Борисяк, – любоваться вам своим отражением в революции, как в зеркале?..
Ениколопов без тени смущения, бравируя хладнокровием, выслушал все угрозы Борисяка и ответил так:
– Пусть рассудит история: кто больше сделал для подрыва проклятого строя – я с бомбами и эксами или вы с речами лубочного зазывалы? Да, я не скрою: наша партия, как и ваша, нуждается в средствах. Только вы, большевики, собираете их по копейке членскими взносами с рабочих, и без того нищих, а мы берем их у самой буржуазии. Вот подите теперь и заявите это в Совете…
С опаской жил Борисяк это время! Его ждала пуля в спину не только от Извекова. И такой Вадим Аркадьевич пустит – не пожалеет. «Ладно, – решил, – к смерти давно готовы…»
