Скала альбатросов - Альберони Роза Джанетта

Арианна слегка застонала во сне, обняла подушку и прижалась к ней лицом. Спина ее обнажилась, и Джулио залюбовался ею.

— Зачем рассматриваешь? — вдруг спросила она.

— Откуда ты знаешь, что я что-то рассматриваю, если у тебя закрыты глаза?

— Вижу тебя нутром. Иногда мне кажется, будто знаю, что ты делаешь, даже когда тебя нет рядом.

Джулио пугало и это ее умение столь глубоко понимать его. Словно она могла читать его мысли. Все? Он надеется, что все-таки не все. Он ласково погладил Арианну по спине.

— Чем будешь заниматься сегодня с Навой? Опять станете спорить о Наполеоне? — спросила она, все так же уткнувшись лицом в подушку.

— Не напоминай, пожалуйста, ни о том, ни о другом. Ты ведь знаешь, от них у меня сразу портится настроение.

— Тогда поцелуй меня, — попросила она, повернувшись к мужу.

Бреясь в ванной, Джулио продолжал любоваться в зеркало улыбкой жены и копной ее волос. Арианна как бы символизировала его новую жизнь, небывалую радость этой жизни. До знакомства с ней случалось порой, что, проснувшись утром, он ощущал бессмысленность своего существования. Как будто все, что он сделал и что еще мог сделать, вдруг утрачивало всякий смысл и значение. И поведение людей, окружавших его, тоже казалось ему иногда бессмысленным или безумным. Даже если он выглядел веселым на блистательных празднествах, те, кто знал его, могли заметить некую горечь в его глазах, неверие в человечество, и он мог показаться циником. Но с тех пор как в его жизнь вошла Арианна, он даже не замечал низостей и глупостей, творящихся вокруг, и больше не ужасался.

Думая об Арианне, Джулио с нежностью смотрел на людей. Вспоминая жену, ее звонкий, юный смех, ее восторженность, он готов был любить всех на свете. Всех — и глупых, и умных, и злых, и добрых. Он часто вспоминал, какой увидел ее в первый раз и какой она бывала в разные минуты жизни. Перед этим видением отступали все его сомнения о смысле существования. Сам ее облик переносил его в какую-то иную, светлую, духовную сферу, где не могло быть виновности или невиновности.

И в это утро он тоже говорил себе, глядя в зеркало: ну и пусть австрийцы медлят, воздвигая по привычке бюрократические препоны, пусть Наполеон снова войдет в Милан, пусть продолжает грабить не только произведения искусства, но и народ, — важно, что сегодня утром она улыбнулась ему и поцеловала, и ее кожа была такой теплой, гладкой, когда она прижималась к его груди, и никто никогда не узнает, как он любит ее. Возможно, даже она не узнает, ведь она так молода и неопытна.

Он расцвел улыбкой. Ее молодость не тревожила его, не доставляла беспокойства, как многим мужчинам, чьи жены были намного моложе них. Напротив, она приносила ему ощущение покоя и ясности во всем. А веселое щебетание сына!

Как разносилось оно по всем комнатам, как заполняло его сердце! Каждый час, проведенный в разлуке с женой и сыном, становился для него тягостным. Но ему приходилось заниматься делами, управлять своими земельными угодьями и нести государственную службу, постоянно встречаться с разными людьми. С возвращением австрийцев граф охотно вошел в правительство. Он думал, что сможет изменить положение страны, всеми силами постарается улучшить жизнь миланцев. Но слишком много оказалось противников, консерваторов, мешавших переменам, а также недругов, желавших отомстить. Народ тоже разочаровал его.

С театра военных действий стали поступать все более тревожные для австрийской армии известия, а Наполеон все ближе подходил к Милану, и этот самый народ, который ликованием встретил возвращение австрийцев, теперь готовился так же торжественно приветствовать Наполеона. Такой народ не мог больше вызывать сочувствия графа и желания помочь.

Какое-то странное беспокойство охватило Джулио. У него возникло мучительное предчувствие, что его счастью с Арианной не суждено быть долгим. Прибытие Наполеона вырвет его из волшебного круга собственного, только ему принадлежащего мира. И он ничего не сможет поделать, как бывает в сновидениях.

Джулио на цыпочках вышел в коридор. Он не хотел будить жену, боялся невольно передать Арианне свое беспокойство.

В вестибюле граф увидел Серпьери. Подходя к нему, он подумал, стоит ли помогать молодому человеку после прихода французов так же, как помогал, опекая его при австрийцах. Он назначил его своим личным секретарем. Друг дал слово, что будет хранить ему верность. Серпьери болел за Наполеона, но он был еще так неопытен и поступал как и все другие молодые люди. Его привлекала новизна. К счастью, австрийцы не собирались мстить противникам. Они держали под контролем якобинцев и только в крайних случаях сажали в тюрьму самых фанатичных из них. И действительно, после нескольких месяцев заключения они возвращали в строй даже тех офицеров, которые проявляли активную деятельность в наполеоновской армии. Австрия пожелала править с помощью великодушия, а не террора.

Серпьери, увидев Джулио, широко улыбнулся ему. Да, подумал граф, он поступил бы как я, и крепко пожал руку друга.

— Добрый день, Томмазо. Пройдемся по парку. Нужно поговорить.

Серпьери молча последовал за графом. Джулио шел и бездумно смотрел по сторонам, стараясь отогнать прочь мрачные мысли. Сад хорошо ухожен. Цветы радостно тянут к июньскому солнцу свои лепестки.

Небольшой серебристый ручеек вывел их к парку, заросшему платанами, буком, каштанами и тополями. Между стволами высоких деревьев там и тут попадались магнолии Их вечнозеленые листья вызывали сомнения в тленности бытия. День вы да ятя очень жаркий, и не предвиделось ни малейшего ветерка. Садовники, склонившиеся над клумбой с цветами, увидев графа, разогнули спины и вежливо улыбнулись ему.

— Синьор граф, здесь душа радуется…

Джулио, погруженный в свои мысли, не сразу понял их и переспросил:

— Что?

— Душа радуется, когда смотришь на такую красоту. Полюбуйтесь, синьор граф, на эту чудесную магнолию. Видите, как она расцвела в этом году?

Джулио согласно кивнул и пошел дальше. «Что сказал садовник?» — подумал граф. Ах да, он прав, в этом году парк необычайно красив. Он обратил внимание на огромный платан, самый высокий из деревьев, раз в десять древнее магнолии. Двое мужчин не смогли бы обнять его ствол. Платан походил на сказочное чудовище, влюбленное в магнолию.

«Какое счастье быть любимой!» — словно говорила платану магнолия.

«И как только тебе не надоело это нелепое заблуждение. Нет ни любви, ни солнца, ни счастья», — казалось, отвечал ей старый платан.

«Да будет тебе, и что ты все ворчишь! Ведь и у тебя каждую весну появляются свежие ростки и пробиваются новые листочки. Точно так же, как и у меня распускаются цветы. Вот смотри, поднимаю вверх свои руки, и на моих пальцах раскрываются бутоны».

Джулио внимательно посмотрел на магнолию и платан, точно сам хотел вступить в их беседу. Корни великана, недвижные, толстые, упрямо впивались в почву, а длинные ветви тянулись к веселой улыбающейся магнолии. Казалось, древний старик собирается выразить свою неколебимую любовь. И через несколько лет они, конечно, обнимут друг друга, подумал Джулио, сплетут свои ветви в вечном объятии. Но кто знает, увижу ли я их торжество. Граф еще раз взглянул на столь несхожие деревья.

— Да, она права, — прошептал он. — Она права, эта великолепная магнолия, тысячу раз права.

Продолжая путь, Веноза заметил, как изменилось его настроение. Удивительно, но от тревоги не осталось и следа, а возникло ощущение покоя. Никакого следа горечи и печали. Старый платан и молодая магнолия, казалось, олицетворяли собой его и Арианну. И в то же время стали символами силы и глубокой разумности природы. Деревья, думал Джулио, смиряются со своей участью, не восстают, не кричат, не плачут, не срываются с места. Мирятся со своим положением до конца и всё же хотят жить. Терпят долгую зиму, а весной начинают заново порождать листья и цветы. Даже когда стареют.

Через сто лет этот платан, уже совсем дряхлый, все равно выпустит несколько новых листочков. Вся его жизнь сосредоточится лишь в одной части ствола. Его соки побегут только к единственной веточке, но он не сдастся до последнего мгновения, не станет сетовать на свой многовековой возраст.