Владислав Глинка - Дорогой чести
— Не откупщика, положим, а только его приказчика, — поправил Непейцын. — Зато ушли тогда от французов!
— Едва ноги унесли. Но, знаете, в тот день Витгенштейн просил сикурса у австрийского генерала Гардека, который стоял от нас верстах в пяти, а тот ответил, что не имеет приказа своих начальников, и отступил подальше. Хорош союзничек?
— И спасся?
— Да нет, разбит в тот же день наголову… Знаете, Сергей Васильевич, я у одного приятеля сегодня в штабе занятную цифирь списал. — Паренсов вынул из кармана записную книжку. — Вот-с… При Лейпциге русских убито и ранено тридцать восемь тысяч, пруссаков — двадцать тысяч, австрийцев — восемнадцать тысяч и шведов — две тысячи. При Кульме: русских — восемь тысяч, пруссаков — полторы тысячи и австрийцев — восемьсот. При взятии Парижа: русских — семь тысяч, пруссаков — тысяча восемьсот и вюртембержцев — полтораста. Австрийцев, заметьте, ни одного.
— Да, цифры красноречивые, — кивнул Непейцын. — А какие в вашем корпусе потери?
— Огромные. С перехода через Рейн уменьшился вполовину, — ответил Паренсов. — И, конечно, лишь одна шестая ранеными и убитыми, остальные от болезней. У нас солдаты да и офицеры часто голодны и босы были. Завидовали, когда вы в Париж парадом вступали, но в наших полках в то время половина людей во французских мундирах ходила, в ихних башмаках и под пушками — колеса от здешних телег… Теперь-то, конечно, пообшились, исправились..
— А что знаете про Властова? — спросил Сергей Васильевич.
— Вот башка пустая! — охнул Паренсов. — Он же просил вам кланяться, сказать, что здоров. А от себя прибавлю — награжден по заслугам. За Лейпциг — звезда Владимирская, за Париж — генерал-лейтенант. И еще просил передать, что сын его жив, хоть и ранен дважды.
* * *Через неделю командир полка сам заехал на улицу Тремуйль и вручил Непейцыну отпускной билет, сказавши, что может получить у казначея годовой оклад, данный всем офицерам по случаю окончания войны, и жалованье за первую треть 1814 года.
— Словом, выправляйте подорожную, — закончил Потемкин.
— Но я же поеду на своих, Яков Алексеевич.
— А все может пригодиться. Вдруг надоест тащиться по пятьдесят верст в день, захотите пересесть на курьерскую тройку, — засмеялся генерал, — чтоб, как на крыльях, лететь в Петербург. А потом, право, потомкам такую редкость не мешает оставить, как подорожная, подписанная русским губернатором Парижа.
Приказав Федору и Кузьме готовиться к отъезду, Сергей Васильевич отправился по лавкам. В Пале-Рояле кто-то окликнул его стародавним именем:
— Эй, Славянин!
Огромного роста генерал в затертом артиллерийском вицмундире высился в людской толчее. Шляпа лихо сдвинута на правое ухо, огромные ручищи сложены на эфесе саженной сабли.
— Костенецкий?
— Я и есть… Вот, брат, когда встретились! Ну, пойдем, присядем, выпьем ихнего кофею, что ли. Сколько лет не видались?
— Двадцать пять, с самого Очакова.
— Охо-хо-хо!.. Эй, гарсон, силь ву плэ, де кафе э боку безэ… Ты по-французски силен? Науку нашего Шалье помнишь?
— А ты знаешь, как я Шалье на этой войне встретил?
— Да что ты?
И пошел рассказ за рассказом о том, что было с обоими, о тех, кого видели из корпусных товарищей. Грустно было услышать Непейцыну, что Криштофович убит под Бородином, что, как слышно, Дорохов совсем плох от, казалось поначалу, пустячной раны. И тут же узнал, что аракчеевский прислужник фон Шванбах, о котором слуху не было во время кампании, теперь оказался в Париже и под диктовку своего шефа, находящегося безотлучно при государе, наводит порядки-смотры в артиллерии армейских корпусов, разносит боевых командиров за изношенную амуницию, за разномастных лошадей и за иные «упущения», происшедшие за два года походов.
Незаметно просидели в кафе часа два и поглотили действительно «боку» печенья. В разговоре Костенецкий неизменно называл недавних врагов «французишками».
— Что же ты их столь пренебрежительно? — заметил Сергей Васильевич. — Нам в Париж добраться не дешево стало…
— А оттого, — уверенно ответил генерал, — что от славян беглых с нашей Руси происходят…
— Помилуй! Откуда такая мысль? — поразился Непейцын.
— А как же? Язык-то! Сена — оттого, что по берегам луга, на которых сено косят; пен — хлеб, оттого, что пена на тесте бывает; мулен — мельница, оттого, что мелят… Да мало ли? Наш язык, только испорченный. Убежали со страху от татар, да и засели где поспокойней да потеплее…
Непейцын хотел было сказать: «Ты шутишь?» — но посмотрел в ясные глаза великана и смолчал, подумав: «Ох, Вася, в бою ты молодец и товарищ добрейший, а насчет образованности не силен. Или у тебя патриотизм этак странно повернулся?..»
* * *Еще через три дня, простившись с однополчанами и с Тинелями, нагрузив коляску походным имуществом и парижскими покупками, сопровождаемые жалобным плачем Мадлены и поклонами старого привратника, путники выехали из ворот на улице Тремуйль. Как сказал при последней встрече Паренсов, им предстояло проехать по Франции около пятисот верст, по германским государствам — полторы тысячи и по России — около тысячи. Полагая, что четверик — верхового коня в дорогу запрягли в ряд с другими — без затруднения пробежит по шестидесяти верст в день, отдыхая каждые пятые сутки, выходило, что проедут больше полутора месяцев. Их дорога вилась на Шалон и Мец, на Франкфурт, Лейпциг и Торн, на Гродно, Псков и Петербург. Эх, далеко, эх, долго!..
Лошади бежали ходко, французские и немецкие тракты были хорошо мощены, гостиницы чисты, людское и конское продовольствие дешево. Но Сергею Васильевичу казалось, что едут ужасно медленно. Он говорил себе, что с боями путь этот прошли в полтора года, а теперь делают в десять раз быстрей, но никакие резоны не помогли. Прав был Потемкин, что спешащему путнику захочется переменить свою покойную коляску на курьерскую тележку. Полковник не делал этого только потому, что видел, как забиты почтовые станции офицерами всех наций, спешащими во все концы Европы.
Путники постоянно встречали нестройно марширующие колонны французских солдат, возвращавшихся из плена и протягивавших руку за подаянием. Встречали и воинские части, шедшие на мирные квартиры и одетые немногим лучше вчерашних пленных.
— Все по своим щелям, как тараканы утром, ползут, — сказал Федор.
Он заметно потускнел после отъезда из Парижа и часто вполголоса напевал:
Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест.
Сколько горестей смертельных
Мне в разлуке должно снесть!..
На одной из остановок Сергей Васильевич услышал, как Кузьма сочувствующе спросил:
— Всё по Мадленке сохнешь?
— Еще чего? — откликнулся Федор. — Да у меня таких Мадленок знаешь еще сколько будет?..
Дольше других эпизодов этой дальней дороги осталось в памяти Непейцына виденное в селе близ Лейпцига. Здесь остановились подкрепить железные шины на колесах. Пока кузнецы возились с коляской, полковник, расправляя усталую спину, поковылял вперед, сказав, чтоб его догоняли. У окна последнего дома сидел старый немец. Когда Сергей Васильевич поравнялся с ним, он, сняв колпак, спросил:
— Mein Herr, suchen Sie nicht den russischen Friedhof?[40]
— Aber gibt es hier eins?[41] — с трудом подобрал слова Непейцын.
— Gewiss. In unserem Dorfe hat lange Zeit ein Hospital gestanden… Da ist er, neben dem Wege. — И немец указал на группу деревьев. — Früher stand da eine Kirche, die im Kriege verbrannt war, und wir fuhrten diesen heiligen Platz für ewige Ruhe unserer Befreier[42].
Песчаная дорожка вела к кладбищу. По обеим ее сторонам ровнялись холмики, подернутые молодой травой, увенчанные одинаковыми деревянными крестами. На некоторых можно было прочесть имена: «Майор Токаревич», «Прапорщик Ильинский, «Штаб-ротмистр Челищев»… Откуда ему знакома эта фамилия?..
Сергей Васильевич подошел вплотную к могиле: «Чугуевского уланского полка штаб-ротмистр и кавалер Владимир Петрович Челищев умер от ран, под Лейпцигом полученных, на двадцать четвертом году жизни…» Так ведь это юноша, которого Ненила выхаживала в Луках от поноса… Знает ли матушка его, где похоронен? Впрочем, не все ли равно где!..
Сергей Васильевич снял фуражку, перекрестился и пошел обратно к дороге: «Вот пути судьбы! Не в другом месте, а именно здесь завернули в кузницу, чтобы смог поклониться могиле. Ну, немцы, будете ли помнить тех, кто страдал и умер на германской земле, помогая вам выбиться из-под железной руки Наполеона?..»
И снова, снова, снова мелькают села и городки, кирки и гостиницы, кузницы, заставы, поля, леса, озера, мосты… Вот и пограничные столбы на берегу Немана. Наконец-то стали попадаться русские названия сел и деревень… И вот уже поднялись над горизонтом главы псковского Троицкого собора. Пылит улица, лают собаки, бегущие за коляской. Остановились перед гостиницей, и как раз ударили к вечерне на одной, другой, десятой колокольне… Может, передохнуть здесь, пойти к Чернобурову, узнать губернские новости и как поживает Квасов?.. Показаться им в гвардейском мундире со всеми орденами и при золотой шпаге?.. Да нет, ну их всех! Скорей, скорей дальше…
