Наоми Френкель - Смерть отца
Впервые в жизни дед долгие часы находился наедине со своими сыновьями.
Глава двадцать третья
В день выборов скамья была брошена кверху вырванными из земли ножками, как убитое животное с оторванными конечностями. Вчера пришли рабочие муниципалитета и выдрали ее из почвы, снова оградили небольшую пядь травянистого покрова и повесили красный фонарь: «Осторожно, строительная площадка!»
Липы качают ветвями над поверженной скамьей. Время утренних сумерек. Облака плывут и падают за дома, как обрывки скомканной бумаги. Чистый лист нового дня раскатывается над Берлином, охваченным дремотой покоя выходного дня. Утренние туманы покрывают цветные плакаты, и утренний ветер свернул флаги на флагштоках. Город пустынен и затуманен, не желает проснуться. Город отдыхает после того, как шумел и волновался вчера. Жители его вышли на предвыборную войну, кто как наблюдатель, кто как воюющий. Напряжение человеческих масс, толкущихся на улицах, успокоил послеполуденный ветер, разносящий брошенные в воздух листовки.
Переулок дремлет. Киоск закрыт. Тельман одиноко взирает на вырванную скамью. По тротуару разгуливает ветер и подметает листовки, стучит в водосточные трубы, раскачивает газовые фонари и брызжет каплями росы на слепые окна старых домов. Запах плесени тянется от домов, запах квашеной капусты и подгоревшего молока, запах алкоголя и влажных стен, запах клопов. Это и есть обычная смесь запахов переулка. И ветер уносит эти запах в городские дали.
Окна Ганса Папира светятся. Он единственный. кто бодрствует. Сидит он на краешке кровати в длинной ночной рубашке, упираясь босыми ногами в шею собаки. Перед ним аккуратно висит на вешалках форма штурмовика. А перед ней стоят вычищенные до блеска новые сапоги. Ганс Папир стал штурмовиком, и сегодня впервые наденет форму. Он вперяет мутный взгляд водянистых глаз в этот роскошный мундир, но за этим взглядом как бы прячется другая пара горящих, колючих глаз.
Ганс Папир родился в семье владельца молочной фермы в дальних пригородах Берлина. Отец держал эту небольшую ферму между полями и растущим мегаполисом, который приближался к пригороду, поглощая поле за полем. Молоко из коровника отец возил в город, и Ганс в юности ему помогал. Всегда был высоким и сильным для своего возраста, быстро развивался физически, и был мускулистым парнем, ибо отец требовал от него одного – накачивать мускулы. И так как отцу требовалась помощь, он помогал сыну уклоняться от школьных занятий. Ганс очень любил работу в коровнике и в поле. Горько плакал над умершим теленком, или щенком, или котом, трупы которых отец топил в реке. Так и жил мягкосердечный и мечтательный юноша на глазах родителей, братьев и товарищей. Мать его была ревностной суровой протестанткой, занимающейся детьми и беспокоящейся за материальное положение семьи. Редко видели улыбку на ее губах. Именем грозного Бога в небесах, око которого видит все, и нет в нем никакого милосердия, ей удавалось обуздать неуправляемых детей. И Ганс Папир постоянно боялся Бога и суровой матери. И многие грехи числились за ним, ибо все в глазах матери было грехом – порванные штаны, пятно на рубашке или разбитая чашка. И местом, куда можно было сбежать из дома, был для Ганса коровник. Там он прижимал голову к брюху коровы. Мать искала его, и мальчик, прижимающийся к корове, усиливал ее гнев, и она била его.
– Бездельник! – вопила она. – Вот тебе за безделье!
Но не безделье мальчика выводило ее из себя, выражение его лица, прижавшегося к корове, полное покоя и странных невнятных чувств. Ганс покорно принимал ее тумаки, и продолжал сбегать к животному теплу коровы. Так и остались связанными в его сердце страсть, удовольствие и побои. Четырнадцати лет он завершил школьное образование. С трудом умел читать и писать. Телом выглядел, как зрелый мужчина, головой и узким лбом – как малыш, и девицы над ним смеялись. Парень был спокоен и добродушен, с мутным взглядом, с быстрыми работящими руками. Но иногда, при прикосновении к мягким волосам сестры, за мутным водянистым взглядом сверкала пара острых колючих глаз. С завершением учебы он продолжал работать в отцовском хозяйстве. Утро за утром возил молоко в город. По дороге, между полями и островками леса, шли в город работницы, доходили до первых домов и садились в трамваи. Ветер вздымал их платья. Они помахивали руками Гансу, который восседал на телеге. Он внезапно вставал, размахивал кнутом, стегал лошадей, заставляя их переходить в галоп на глазах у весело смеющихся девиц по обочинам дороги, лицо его краснело. Однажды он запряг раньше времени лошадей и выехал в дорогу, которая была пустынна. Одинокая женщина шла по ней, высокая, полная, грудастая. Шла какое-то время перед Гансом, и он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер. Внезапно обернулась к нему, и он увидел ее большое тело и большие груди. Она остановилась, поджидая его, чтобы подвез ее в город. Ганс с пылающим лицом стегнул коней, и те, заржав, наехали с телегой на женщину. Ничего не осталось в его памяти, кроме обрывков платья, лужи крови, раздавленного лица и смутного чувства удовлетворения, которого он ранее не знал. Ганса привели в суд. На все вопросы следователей он односложно отвечал: не знаю.
Суд его не наказал. Он был все же подростком, и вина пала на взбесившихся лошадей. Он вернулся из суда со смутным чувством испуга и удовольствия в душе. Чувство это было сродни тому ощущению горячей плоти коровы и материнских тумаков.
Через год город поглотил и хозяйство отца. Семья переехала в прусскую деревню, и Ганс их больше не видел. Неожиданно были взяты у него и мать и Бог. Пятнадцатилетний Ганс Папир оказался в городе. Дни были хорошими, дни Мировой войны. Работы было с избытком для каждого. Ганс нашел работу лифтера в огромном универмаге на Александер-плац. Любил набивать лифт людьми, и старался, чтобы поблизости к нему стояла женщина, чей запах духов он вдыхал, и ощущал тепло ее тела.
К вечеру, когда универмаг закрывался, он выходил бродить по переулкам вокруг площади. Девицы стояли вдоль стен этих переулков и соблазнительно призывали мужчин. Подросток Ганс, высокий, широкоплечий, крупный телом, выглядел мужчиной, и возбуждался при виде девиц. Но всегда его затягивала толпа людей, забивающих переулки, по дороге с работы домой, и он ни разу не осмелился выйти из этого потока. Жил он в одном из переулков, снимал угол в многодетной рабочей семье, вернее, диван в кухне, которая была между двумя комнатками, забитыми членами семьи, и тепло кухни наползало на Ганса, на его узкий диван и на соседку по постели, кошку, шерсть которой он поглаживал. Члены семьи были заняты друг другом, и Ганс не участвовал ни в каких семейных развлечениях – не ездил на пикники в леса, не купался в речках, не посещал трактиры. Как его суровая мать, собирал к грошу грош, мечтая о своей усадьбе.
Семнадцати лет был, когда его потянула женщина к входу в дом. В этот час толпа шла сплошным потоком по переулку, и он был оттеснен на обочину людской массы. Внезапно почувствовал руку, тянущую его к входу. Это был конец месяца, день выдачи зарплаты. Деньги в кармане, и он идет в общей толчее, по краю людского вала, ведя в уме счет своих сбережений и мечтая об усадьбе, коровах и лошадях. Сильной, большой, горячей была рука, потянувшая его в сторону. В темноте входа в дом прижала его женщина, высокая ростом, мускулистая, с большой грудью.
– Деньги есть?
– Есть.
Рука потянула его на ступеньки, голова его опущена, руки дрожат. Пока не услышал скрежет ключа в замке, и кровь застучала у него в висках. Женщина включила свет в небольшой прихожей и захохотала. В темноте улицы и дома она видела лишь его крупное тело мужчины. Теперь увидела, что на этом большом теле сидит голова подростка, чьих щек еще не касалась бритва, лишь намек на усики над верхней губой.
– Ты еще молод, паренек, – смеялась женщина и ущипнула его за мягкую щеку материнским щипком, и полная ее грудь тряслась от смеха. Но вдруг глаза ее расширились и рот раскрылся. Два острых хищных глаза и побагровевшее лицо припали к ней. Огромное его тело толкнуло ее к стене, и два кулака начали ее избивать, пока она не упала. Она начала кричать от ужаса. Но Ганс ничего не видел и не слышал. Руки его били, ноги топтали, пока не распахнулась дверь, и люди ворвались внутрь. Он стоял, остолбенев, глядя на угрожающие физиономии, охваченные гневом, и в душе его стыло смутное чувство испуга и наслаждения.
Только потому, что раны женщины не были смертельными, и она выздоровела, Ганс был осужден на большой срок, но не на пожизненное заключение. С первых дней войны Ганс был посажен в тюрьму, и там научился многим и важным вещам, – подчиняться беспрекословно каждому приказу, дрожать перед каждым, носящим форму. Благодаря примерному поведению он был досрочно освобожден. Вышел из тюрьмы. Его окружал Берлин 1932 года. Он не узнал города. О своей семье все эти годы ничего слышал. Деньги, которые он собрал из заработков лифтера, съела инфляция. И остались в его кармане лишь деньги, заработанные в тюрьме. Шатался Ганс по городу в поисках работы, любой, благодаря которой он мог осуществить свою мечту. Крупное его тело привлекало работодателей, но уже первый вопрос «Кто ты?» ставил этого силача в тупик. Он странно кривил лицо и моргал глазами, огромный мужик, у которого не все в порядке, и его отпускали с миром.
