Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.
— Сухо в баклажке, дети.
Гаруне протянули сразу несколько баклажек.
— Плесни в душу грешную.
Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.
— Знатная горилка, хлопцы.
Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в неё табаку, раскурил от уголька.
В станице «богомерзкое зелье» курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:
— Ну что, есаул, добра ли горилка?
Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!
Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют — и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль — и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.
Круг сказал:
— Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.
Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.
Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.
Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:
— Дозволь слово молвить, атаман?
— Молви, Секира.
Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.
— Аль приспичило, Секира? — загоготал Емоха.
— Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!
— Никак рожать собрался.
— Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!
— Так избавься, Секира!
— Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль. Нечайка подошел, приложил ухо к животу.
— Сидит, донцы!
— Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! — пуще прежнего заорал Секира.
К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.
— Дай вызволю.
— Не! Черт сабли не боится.
— А чего ж он боится?
Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:
— А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
— Горилки, — изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.
— Горилки!.. Горилки! — громогласно понеслось по станице.
Секира молитвенно воздел руки к небу.
— И до чего ж разумное войско у тебя, господи! Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.
— Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
— Так в погребе же последний.
— Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить? Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.
— Избавь от нечистого, батько!
Болотников рассмеялся, обратился к кругу:
— Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?
— Избавить, батько! — рявкнуло воинство.
— Кати бочку, Секира! — махнул рукой атаман.
До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни… А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.
Глава 3
Раздоры
Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.
— Что он лопочет? — спросил Болотников.
— Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, — пояснил толмач.
— Дерзок ордынец.
Емоха вновь подступил к татарину с саблей.
— Не пора ли к аллаху отправить, батько?
— Аллах подождет, Емоха, — остановил его Болотников. — Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.
— А может, на огне его поджарить?
— Этот и на огне не заговорит.
Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.
— Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину.
Вскоре в курень явилась старшина — пятеро выборных от круга. Среди них был и Гаруня.
— Нужен совет, донцы, — приступил к делу Болотников. — Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?
Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета.
Первым заговорил домовитый станичник Степан Нетяга, пожилой казак лет пятидесяти.
— Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться… А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит.
Выборные согласно закивали головами, один лишь Гаруня окаменело застыл на лавке.
— А ты что молвишь? — обратился к нему Болотников.
— Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля.
— Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, — пожал плечами Нетяга.
— Выдаст… Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана[224]. Не было еще татарина, чтобы на золото не позарился, — проговорил Болотников.
— Дуван… поганому?! — вскинулись выборные.
— Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? — осуждающе высказал Нетяга.
— Не дело? — посуровел Болотников. — А дело будет, коли Орда на Русь хлынет. Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в Поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем?
— Добро гутаришь, атаман, — молвил Гаруня. — На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай!
— Знатно молвил, Гаруня. Знатно.
— Так ли, донцы?
— Так, атаман, — согласилась старшина.
Однако Болотников заметил, что Нетяга кивнул неохотно: жаден был казак на деньги.
Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья.
— Добрая казна, — крякнул Емоха.
Степан Нетяга молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали.
— Богат, богат сундук, станишники.
— Тьфу! — равнодушно сплюнул Гаруня, едко дымя люлькой. — Бабам на побрякушки.
Болотников отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов.
— Поди, хватит поганому?
— А не лишку? — насупился Нетяга.
— В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други.
Болотников приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Иван высыпал на стол золото и каменья.
— Вот твоя добыча, поганый.
Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников[225] и сотников. А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен.
Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Болотникова.
— Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси?
— Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь.
