Сага о Бельфлёрах - Оутс Джойс Кэрол

Благочестивый, добрый, но упрямый по натуре, Вёрнон сам считал себя генотеистом, или, возможно, пантеистом; имела значение, полагал он, не суть веры человека, но ее глубина. Поскольку его Бог вмещал и содержал в себе всё, каждый атом материи: и хитросплетения связей в шедевре мироздания — человеческом мозге, и пятнистый, бугристый панцирь луна-рыбы, и скрип мельничного колеса, и счастливую улыбку Джермейн, и потонувшее в слезах прощание с матерью, и грандиозность Маунт-Блан, и зловонный, мрачный покой Черного болота, — поскольку его Бог был конгениален Своему творению, значит, не существует ничего за его пределами, нет никакого смысла в изощренных рассуждениях. Вибрации бытия поют вечную песнь: Вот он я, я есмъ по праву, я существую, и преисполнен духа всего тварного, — и Мудрец, и, конечно, Поэт вторят этой песни. (Но существует и Бог разрушения, однажды поведал Вёрнону Гидеон, давно, еще в те годы, когда остальные принимали Вёрнона всерьез и дискутировали с ним, идем я покажу тебе… И Гидеон потащил его к непролазным, поросшим калиной подножиям холма Сахарная голова, где с безжалостным мальчишеским ликованием показал ему полусъеденный труп оленихи. Бедняжка, увы, это очевидно, была беременна — ее чрево было вспорото собаками, а горло столь свирепо растерзано, что она истекла кровью, — и ей, видимо, пришлось наблюдать (о, этот ужас в ее глазах, еще не выклеванных птицами, открытых, застывших навсегда!) ужасную работу их ненасытных челюстей. Умирая, она видела, как пожирают ее приплод. И эти собаки не были так уж голодны, сказал Гидеон, погляди, сколько они оставили… Вёрнон зажал рот рукой и отступил назад; он не мог сдержаться, его стошнило, хотя он чувствовал презрительный взгляд кузена. Но когда он оправился, то сказал: Гидеон, псам тоже нужна пища… Мы едим, и нас едят… Не гневайся. Гидеон так и уставился на него. Что ты несешь, что ты такое несешь, не гневайся! Не суди, прошептал Вёрнон. И не гневайся. Но Гидеон смотрел на него с недоумением, как будет смотреть, много лет спустя, Рафаэль, задавший вопрос о пиявках. Не гневайся и не суди, не отделяй себя от Бога, чтобы тебе не пришлось судить, умолял Вёрнон возмущенного этими словами кузена, пытаясь ухватить его за руку. Убери свои лапы! — сказал Гидеон.)

Помимо этого, пусть и не так рьяно, в семье спорили о вере в более приземленные вещи. Дядя Хайрам не верил в духов, а его брат Ноэль — верил; большинство детей верило в огромного Снежного человека, обитавшего в горах, а еще в болотного стервятника, известного как Стервятник Лейк-Нуар (по правде говоря, местные жители называли его «бельфлёровым»), а большинство взрослых хотя и не все — нет. Те из Бельфлёров, кто рассказывал, что видел гигантскую птицу, кружащую высоко в горах или над болотом, казалось, вызывали у остальных лишь насмешливое презрение: «Один тот факт, — однажды сказала Делла, — что Ноэль, патологический лжец, уверяет, будто видел эту тварь, доказывает, что она — лишь плод воображения».

Бромвел воплощал научную беспристрастность и приводил в качестве аргумента, педантичного, но абсолютно точного, то, что стервятник не мог унести живую жертву — ведь падальщики не убивают свою добычу; следовательно, Стервятник Лейк-Нуар, если он в принципе существует (а у него не было никакого мнения на этот счет, и он никогда не взял бы на себя такую ответственность, даже после событий того злосчастного июньского утра), назван некорректно. Но никто не обращал на него внимания, ибо казалось бессмысленным пререкаться по поводу какого-то прозвища, когда случилось нечто настолько ужасное.

До того, как хищник спикировал в садик за каменной стеной, Вёрнон не стал бы утверждать, что «верит» в Стервятника (именно там! В самом что ни на есть укромном, частном, потайном месте!) — ведь он был уверен, что никогда не видел эту птицу своими глазами и считал разумным разубеждать детей, сводя их страх к минимуму. И все же, увидав ее, с лысой, красной головкой, с ослепительно белыми перьями (их концы были тронуты черным, словно кто-то прошелся по ним кистью с дегтем), с этим занятным заостренным хвостом — он тут же понял, кто это… Еще до того, как Вёрнон заметил младенца, зажатого в когтях птицы, он начал кричать. Смотрите! Та самая тварь! Остановите ее! Ружье, быстро! — слова стали буквально извергаться из Вёрнона, стоило ему взглянуть на чудовище.

Но, разумеется, исправить ничего было нельзя. Дитя погибло. Под крики женщин, доносящиеся из сада, птица уносила ребенка все выше и выше, взлетая с мощной, шумной грацией, впившись в беспомощную жертву когтями, и пронзая и калеча ее тельце своим острым клювом — так что ошметки плоти и сгустки крови хлопьями опускались обратно на землю; словно огромная простыня на ветру, огромный хищник поднялся над самыми высокими ветвями дубов — ошеломительное зрелище в этот мирный линяло-голубой июньский день, — унося человеческого младенца, словно это был какой-нибудь кролик или хомяк.

Вёрнон, возвращавшийся с утренней прогулки в низовьях реки и приближавшийся к замку сзади, находился в тот момент футах в шестидесяти от западной стены садика — и застыл как вкопанный, глядя на устремившуюся вниз птицу. А потом закричал. Его кузены! — и все мальчики! — ведь они постоянно палили из ружей! И куда они все смотрят? А в следующий миг он вдруг увидел, что птица уносит что-то в когтях, что-то живое — и это ребенок…

Сначала он подумал, что это Джермейн. Но нет, добыча была слишком мала.

Кассандра?..

Итак, Стервятник Лейк-Нуар совершил нападение, воспользовавшись (как будто специально выждал!) отсутствием в садике Леи — она отошла минут на пять, не больше: ей надо было позвонить, чтобы отменить договоренность, которую она необдуманно подтвердила в утреннем телефонном разговоре. Пять минут! Всего пять минут! То, что у колыбели не оказалось Лиссы или кого-то другого из слуг, или старших детей, вышло случайно — в то утро у Джермейн была температура, она капризничала и устроила такой тарарам за завтраком, что терраса была буквально усыпана осколками посуды, и малышку унесли в дом, в детскую; после этого Лея была на грани нервного срыва (она повторяла это позже снова и снова) и просто не вынесла бы присутствия рядом даже самого покладистого из слуг. Она хотела в кои-то веки просто побыть наедине с Кассандрой и со своими мыслями, что иногда по утрам теснились и налезали друг на друга и скакали у нее в голове, увлекая вдаль.

Но ведь она отсутствовала не больше пяти минут; ну хорошо — точно не больше десяти; откуда это дьявольское отродье могло знать?

Когда она вернулась в садик и увидела, как крылатая тварь летит прочь от колыбельки и бьет по воздуху исполинскими крыльями, то сразу подняла крик и рванулась к ней, маша руками, словно это была обыкновенная птица, которую можно спугнуть. Потом она увидела в ее когтях извивающееся окровавленное тельце и воскликнула: О Кассандра… О нет! — и в следующий миг потеряла сознание, тяжело повалившись на каменное крыльцо.

(Где вскоре Вёрнон и нашел ее. Вёрнон, чей дикий взгляд и неразборчивая речь, чье перекошенное лицо принадлежали человеку, которого Лея никогда прежде не видела.)

Кинкардайнский Христос

В восьми, может, в десяти милях к северу от Кинкардайна вдруг появился гигантский деревянный серовато-коричневый Христос, растянутый на кресте — донельзя субтильный и уплощенный, угловатый и женоподобный, похожий на шарж; усталый. Крест был сколочен из двух незашкуренных продольных половин распиленного бревна. Три кровавые слезы катились по впалым щекам Спасителя.

Женщина, которой обзавелся мужчина за рулем (не больше часа назад в полутемных прокуренных закутках жарко натопленного заведения «Стэнз Тропикана Лаунж»), откинулась назад, сжав его колено в девчоночьем испуге, и рассмеялась, хотя, должно быть, видела эту штуку не впервые. Она ведь живет где-то здесь, разве нет?

Ну не то чтобы здесь.

Но ты сказала, что родня твоей матери…