Нид Олов - Королева Жанна. Книги 1-3
Все другие несчастья и бедствия, которые могут меня постигнуть, я почитаю меньшими, и это, видимо, тоже заблуждение. Ибо после такого несчастья мой мир не исчезнет, он сохранится — но он будет уже не тот, что был; он будет искалечен, и мне придется приспосабливать его к внешнему миру, который равнодушен ко мне. Я должен буду снова восстанавливать нарушенное равновесие. Я должен буду делать это даже против моей воли — ведь каждое тело в большом мире существует только в состоянии равновесия.
Я могу потерять руку, или ногу, или глаз, или оба глаза. Я могу потерять слух, могу потерять способность двигаться. Все эти потери страшны для меня не только потому, что приспосабливание моего искалеченного мира к внешнему миру будет долгим и мучительным, но главным образом потому, что все эти утраты связаны с физической болью, а ее я тоже боюсь очень сильно. Этот страх также врожден мне, и от него мне не избавиться, как и от страха смерти.
Но я забываю о том, что меня может постичь еще и другое несчастье — потеря близкого мне человека. Это несчастье — самое тяжкое, самое горькое для меня; недаром же и зовется оно — горе, но я не думаю о нем и боюсь его менее всего. И это самое большое мое заблуждение. Потеря глаза или руки калечит мое тело, то есть лишь косвенно разрушает мой мир. Потеря близкого мне человека вырывает часть моего сердца, моей души, то есть разрушает мой мир непосредственно. Всякая потеря невосполнима, но эта — самая невосполнимая. И я ощущаю это только тогда, когда утрата уже постигла меня.
Я верю и не верю этому. Я получаю страшное известие. Потом я вижу гроб и в нем — безжизненную оболочку того, что составляло часть моего мира, быть может, самую дорогую, самую заветную для меня часть. Лучше бы мне не смотреть, но я не могу не смотреть. Потом я вижу свежий могильный холмик, потом на нем появляется памятник, или же холмик оседает, зарастает цветами и травами. Я верю и не верю. Верит мой мозг Он не может не верить показаниям моих глаз, моих ушей, моего обоняния. Не верит мое сердце, моя душа, мой маленький мир. Он не может не верить, потому что не знает, как ответить на неотступный, непрерывный вопрос: его нет, а как же я?
Боль от этой утраты много хуже физической боли. Физическая боль может быть облегчена, утишена физическими средствами; если же нет, она все равно не может длиться слишком долго — я либо потеряю сознание, либо умру. Но когда кровоточит жестоко раненная душа, когда в судорогах мечется мой мир — такая боль может длиться месяцами, годами, а облегчить, утишить ее невозможно.
Его нет, он умер, и мне не вернуть его никакими силами. Вот его любимые вещи, его книги, одежда. Они принадлежат ему, а его нет. Вот зеленеют деревья, все цветет, надо радоваться весне, а его нет. Приходит понурая осень, за ней — бледная зима; затем природа пробуждается для нового цветения, для новой жизни — а его нет. Природе до этого нет дела. Большой мир слеп и глух к таким мелочам, как моя потеря. Он живет своим порядком, но, что бы ни происходило в нем, этом независимом от меня и равнодушном ко мне мире, — в моем маленьком мирке пробита безжалостная брешь, нервы обнажены. И сам я не могу заполнить этой бреши, потому что мне больно прикосновение к обнаженным, оборванным нервам. Этого нельзя понять, нельзя рассказать словами. Для этого нет слов. Любые слова бессильны здесь — слова придуманы головой, которая есть нечто принципиально иное, чем сердце, чем душа. Это можно только почувствовать, и каждый из нас чувствует это в одиночку. Я не могу рассказать о своей боли, и никто не может.
Его нет. И если я верю в загробную жизнь, мне на долю остается ожидание. Я буду ждать и надеяться на то, что после моей смерти найду его там, где нет никакого страха, никаких несчастий.
А если я не верю, то мне не остается уже никакого утешения. Раны, нанесенные моему миру, заживают с большим трудом; иногда они вообще не могут зарубцеваться. Я могу положиться только на одно лекарство — на время. Но время принадлежит макрокосмосу и, как все, что ему принадлежит, — равнодушно ко мне, его частице или рабу.
Моя жизнь есть цепь утрат и несчастий. Я не умею и не хочу до конца прочувствовать то хорошее, что дает мне большой, внешний мир: я принимаю это хорошее как нечто само собою разумеющееся, принадлежащее мне неизвестно по какому праву. Я наслаждаюсь бездумно. Поэтому хорошее, пройдя, не оставляет следов. Утраты же и несчастья, напротив, я принимаю как выражение неприязни, равнодушия и жестокости внешнего мира по отношению лично ко мне. Они оставляют очень заметные и чувствительные следы, потому что деформируют мой маленький мир, заставляя меня каждый раз долго и мучительно перестраивать его, приноравливаясь заново к течению большого мира. Вот почему я воспринимаю жизнь как цепь несчастий и утрат, хотя, возможно и это — тоже мое заблуждение.
Похороны Вильбуа состоялись 14 ноября. День выдался на редкость ясный, тихий и теплый. Над Толетом раскинулся купол синего неба, не оскверненный ни единой тенью. В Рыцарском зале Мириона, где стоял гроб с набальзамированным телом принца Отенского, пришлось занавесить высокие окна черным крепом, чтобы изгнать живой, радостный свет, совсем не нужный сегодня.
Пэры, вельможи, члены Королевского совета, придворные и военачальники собрались в сумрачном зале, сгруппировались по рангам вдоль стен. В двенадцать часов, с полуденным выстрелом, звякнули мечи и алебарды стражи: вошла королева, вся в черном, под черной вуалью. Шлейф ее несли Эльвира де Коссе и Анхела де Кастро, также под черными вуалями. Медленным, но твердым шагом королева прошла через зал и поднялась на возвышение, к раскрытому гробу. Фрейлины сложили шлейф и отошли. Королева осталась на помосте одна.
Смерть не исказила лица Вильбуа. Над ним, однако, немало постарались, чтобы сделать его похожим на лицо спящего. Оно было тщательно выбрито, маленькие усы напомажены, волосы причесаны и слегка подвиты. Именно поэтому он не был похож на спящего: каждая деталь была настолько правильна, что неопровержимо изобличала мертвеца. Свечи усиливали восковую желтизну кожи, которую не могли скрыть искусно наложенные румяна и пудра. Это было лицо Вильбуа. Любая черточка этого лица была до слез знакома Жанне — но это было лицо мертвеца. Он был обряжен в оливковый камзол, в котором она увидела его после возвращения из Италии. Она хорошо помнила и это оранжевое генуэзское шитье, и батистовый воротник; и бриллиантовую булавку в галстуке — но шитье, и галстук, и булавка были чужими, потому что они принадлежали мертвецу.
Жанна стояла неподвижно, не отрывая взгляда от мертвого лица. Господа сеньоры и чины по рангам подходили к гробу, преклоняли колено, прикладывались к мертвой руке. Она не видела, не замечала их.
Эльвира снизу напряженно следила за ней. Ее пугала эта неподвижность. Она боялась, что Жанна в любую секунду может потерять сознание и грянуться с трехфутового помоста. Но Жанна стояла твердо.
В то страшное утро, когда надо было сказать Жанне о случившемся, Эльвира не пыталась искать каких-то вступительных, подготавливающих слов. Она вошла в кабинет и сказала прямо:
— Жанна, произошло большое несчастье. Принц Отенский убит.
Жанна вздрогнула и попыталась подняться с места, но не смогла. Глаза ее сделались совсем белыми. У нее остановилось дыхание. С трудом вытолкнула она из себя звук за звуком:
— Что?
Эльвира, подойдя к ней, рассказала все, что знала. Она говорила тихо и строго, глядя в белые глаза. Она ожидала чего угодно: рыданий, звериного вопля, обморока. Но ничего этого не было.
Когда миновал первый момент шока, Жанна сразу же заговорила о бумагах принца. Могло показаться, что ее совсем не трогает его смерть.
Все это началось позже, вечером. Обморок был таким затяжным и глубоким, что Кайзерини стал беспокоиться. Кроме того, Жанна, падая, сильно ударилась головой об пол. Ее удалось привести в чувство лишь на рассвете.
Последующие дни и ночи были непрерывной пыткой. Жанна не плакала: горе было слишком сильно. Она корчилась на постели, задыхалась; надолго утыкалась лицом в подушки, и тогда тишину пронзали страшные, утробные стоны, даже отдаленно не похожие на рыдания. Она не отвечала на вопросы, отказывалась от пищи. Кайзерини, Эльвира и Анхела не отходили от нее, но она их не видела. Оставалось одно: усыпить ее, и Кайзерини насильно споил ей снотворную микстуру.
— Мадонна должна плакать, — сказал он Эльвире и Анхеле, — иначе она сойдет с ума.
Очнувшись, Жанна заявила, что хочет видеть его. Над телом Вильбуа в это время работали бальзамировщики Эльвира пыталась отговорить Жанну; она говорила с ней тихо и ласково, как с больным ребенком, но Жанна стояла на своем.
— Я хочу его видеть.
— Жанета, но сейчас уже смеркается. Пока мы соберемся, настанет ночь. А ехать надо в Мирион.
