Валентин Азерников - Долгорукова
— А с госпожой Долгоруковой? — с некоторым ехидством вопросил его сосед. — Я уж не знаю, как к ней обращаться: княжна, княгиня?
— Ваше сиятельство Екатерина Михайловна — вот как.
— Поимейте терпение, ждать осталось немного. Скоро титулование бывшей княжны вполне определится. Я располагаю точными сведениям, но обнародовать их не в праве, — при этом великий лигер важно оглядел собрание. — Пока же она остаётся княжной, то бишь её сиятельством. Нам непременно придётся войти с нею в сношения по известным всем вам причинам.
— Позвольте, по каким таким причинам? — съязвил один из тринадцати.
— Господа, мы здесь все свои люди, именитые и родовитые, давайте же без иронии, — чуть ли не рассердился великий лигер. — Все мы составляем опору трона и посвящены в интимную жизнь государя. Так что давайте оставим насмешки и вернёмся к делу. Официальная статистика, которой располагает граф Лорис-Меликов, гласит: под надзором политических числится 6790 человек обоего пола, а под прочим — 24 362 человека. Это в масштабе всей империи. Далее: обнаружены приготовления к взрыву Каменного моста через Екатерининский канал в надежде на проезд государя с Царскосельского вокзала в Зимний.
— Мерзавцы, какие мерзавцы!
— Совершенно с вами согласен. А от себя добавлю: мы имеем лучшего государя с начала века. Старшие из вас могут это подтвердить.
Подавляющее большинство закивало головами в знак согласия.
— Позвольте мне продолжить список готовившихся, но вовремя обнаруженных злодеяний. О тех, что стали известны всей России, упоминать не стану. Итак, благодаря распорядительности графа Лорис-Меликова выявлены приготовления к взрыву полотна Николаевской железной дороги... Эти нигилисты не уймутся, пока их не переловят и не отправят на каторгу. Кто они? Недоучившиеся студенты, не нашедшие места в жизни, бродяги, маньяки, люди с расстроенной психикой. Они в своей слепой злобности готовы жечь и убивать, ввергнуть Россию, в кровавую смуту якобы именем народа. Народ же их с порога отвергает. Я позволю себе привести записи, сделанные в некоторых местностях России после покушения на государя: «Вот опять хотели известь батюшку-царя, и который уж раз. Всё это делают господа... Несдобровать бы им, ежели бы они извели вашего батюшку-царя; пришлось тогда и нам поработать...» Вот ещё: «...Перед волей нам толковали, что никакой воли не будет, а батюшка-царь всё-таки дал нам воли. Перед общим призывом дворяне баяли, что ихних сыновей брать в солдаты не будут. Государь велел — и дворян забривают... Пущай господа не затевают злого дела с царём, не то им несдобровать...» И такие речи повсеместны. Один из французских мыслителей очень верно сказал: революции пожирают своих детей. История оставила им ярчайший пример французской революции, пожравшей в конечном счёте тех, кто её разжёг, а заодно тысячи невинных жертв.
— Позвольте спросить, кто столь удачно выразил суть революций?
— К сожалению, я не помню. Кажется, это сказал Сен-Жюст, перед тем как его голова скатилась в корзину гильотины — этого варварского порождения той же революции.
— Её и назвали-то великой по великому числу отрубленных голов, — вставил один из лигеров.
— Вот бы всем этим террористам отрубить головы, исполненные злодейских планов. Власть слишком милостива, — заметил другой.
— Я уж говорил вам, что это сумасброды, у которых в России нет решительно никакой почвы. Они полагают, что могут тотчас же прыгнуть в свой социализм, объявленный ими раем. Но это же, мягко говоря, утопия...
— А на самом деле просто бред. Бред сивой кобылы, — как говорят в народе.
Это вызвало всеобщее оживление. Торжественность сменилась разрядкой. Великий лигер тоже солидарно посмеялся. Но затем посерьёзнел.
— Господа, в отличие от террористов мы не должны быть кровожадны. Законность прежде всего. К сожалению власти на местах склонны пренебречь ею. Я позволю себе привести отрывок из докладной начальника жандармского управления Москвы генерал-лейтенанта Слёзкина в министерство внутренних дел: «Мне известно, что на скамью подсудимых явятся многие, имеющие подобие живых трупов, одним своим появлением могущие возбудить сострадание в пользу несчастных и ненависть к власти, их преследующей. Смерть, сумасшествие и болезнь многих из обвиняемых несомненно повлияют на ход самого дела. Мёртвых не судят, а оставшаяся в тени их деятельность образовала такие пробелы, которые уменьшают важное значение преступной пропаганды... Преследовать необходимо, но обращать суд в мучительную пытку — противно нравственной совести человека». Я всецело солидарен с этими словами. Это говорит не кто-нибудь, а жандармский генерал...
— Слёзкин пустил слёзки, — хихикнул кто-то.
— Не смейтесь, господа. Никто из вас не может заподозрить жандармского генерала в сочувствии государственным преступникам. Но всему же есть предел. Вон в Одессе арестовали четырнадцатилетнюю девицу, которая пела с чужого голоса. И что вы думаете? Сослали её в Сибирь. Это компрометирует власть, компрометирует и нашего государя. Враги престола и отечества пользуются таковыми случаями для расшатывания самодержавного строя, для своей преступной пропаганды.
Последние слова он проговорил удручённым тоном. Вряд ли те случаи, о которых он говорил, привели его в такое состояние. Была, как видно, другая причина его удручённости. О ней мог знать только он.
Император накануне призвал его к себе и учинил форменный разнос. У него не нашлось слов для оправдания. Откровенно говоря, он ждал, что вот-вот над ним разразится гроза. И всё-таки надеялся на прежнее доброжелательство, на давние, можно сказать, семейные связи, мнившиеся ему нерасторжимыми. Он позволял себе слишком многое, именно поэтому не заботясь о том, что всякому терпению приходит конец. Особенно в эти трудные месяцы, когда дверец жил в тревожном ожидании беды, очередной пакости, очередного взрыва, очередной прокламации с угрозою убить царя.
— Ты стал манкировать своими обязанностями! — напустился на него Александр. — Бывают дни, когда тебя вообще не видят в Зимнем. Отъелся, нажил брюхо, спишь на ходу. Что с тобой?
— Виноват, Государь, — промямлил он, не находя слов для оправдания. Да и где их взять, коли он кругом виноват. — Я приложу все старания...
— Поздненько ты спохватился, друг мой. Я намерен отправить тебя в отставку.
— Я и сам хотел просить отставки, Государь...
— Что ж так? Не по тебе царская служба? Не могу сказать, что я обременил тебя многими обязанностями. Ежели кому живётся вольготно из моих министров, то это министру императорского двора. Но в такое время ты должен быть безотлучно при мне.
В эту минуту в кабинет вошёл наследник цесаревич. Он уловил последнюю фразу отца и словно бы продолжил её:
— Самые ужасные и отвратительные годы, которые когда-либо проходила Россия, — 1879 и начало 1880-г. Это стало в конце концов нестерпимо. Разумеется, долг придворных окружить императора плотным непроницаемым кольцом.
Александр посмотрел на сына одобрительно, а потом снова перевёл холодный взгляд на товарища детских увеселений.
— Я дам тебе знать, когда следует подать прошение об отставке. Пока что прошу ревнительно исполнять свои обязанности. Ничего чрезмерного я на тебя не возлагаю. Ступай.
Отец и сын остались вдвоём.
— Сашка совершенно распустился, — посетовал Александр.
— Он, папа, играет по крупному, оттого и распустился. Говорят, выигрывает.
— С некоторых пор я стал противником картёжной игры, — сказал Александр. — Слишком много забот навалилось, притом забот серьёзных. А карты затягивают, пожирают время. Упаси тебя Бог от азартного картежа, сын мой.
— Всё в меру, — наследник мысленно уже примерял корону — давно примерял. Особенно, когда до него дошли слухи, что отец тяготится престолом, что он желал бы удалиться в какой-либо дальний, но живописный уголок с новой семьёй. Передавали, что Александр, несмотря на личную храбрость, изнемог от постоянного ожидания неведомо откуда грядущей опасности и хотел бы поселиться в Каире. Отчего же в Каире, там вечная жара, знойное дыхание пустыни, непонятный Восток? Однако сын не решался заговорить с отцом на столь деликатную тему. Знал: Александр пресечёт разговор самым решительным образом. Он часто объявлял сыновьям, видя их вопросительные взгляды: «У меня есть право на личную жизнь, никто не должен на неё посягать и тем паче её обсуждать».
Наследник, однако, косился на Катю. Да, она была хороша: у папа губа не дура. Но от неё исходила опасность — от её старшего сына Георгия. Однажды отец в минуту гнева рявкнул:
— Лишу тебя престола, коли не покоришься моей воле и станешь мне перечить. Объявлю Георгия моим наследником. Царская воля — закон ненарушимый!
