Вадим Полуян - Кровь боярина Кучки (В 2-х книгах)
Ростислав сидел на волчьих шкурах насупленный, как бы придавленный тяжёлыми обстоятельствами.
- Увещевал я тебя, брате: уступи старший стол стрыю, как завещано дедами. Не хитничай, не обижай праотцев. Всеволод был двоюродный брат Гюргию, ты - племянник.
- Разве я враг праотеческих завещаний? - возразил Изяслав. - Вернулся в Киев, так не сам же сел на столе, Вячеслава посадил, назвал его отцом, а он меня сыном. У Вячеслава больше прав, чем у Гюргия.
- Ох, брате, не лицемерь, - отмахнулся Ростислав. - Кому на Руси не ведомо, что Вячеслав - ничевуха, пустое место и что это пустое место тобою занято?
Братья увлеклись, не замечали Шварна и Рода, случайно присутствовавших при щекотливом споре, а заметив в конце концов посторонних, оборвали разговор, оставшись каждый при своём.
Киев встречал побеждённых ненастными лицами. Никто не приветствовал великокняжеский въезд. Толпы таяли перед ним в заулках да переулках. Едва сторожевой полк прошёл, затворились, ожидая осады от галичан. Тем не менее Изяслав бодрился, великодушно пригласил Рода на Ярославов двор отобедать за своим столом.
Беда пришла вовсе не от Владимирка с его галичанами. Едва уселись за стол, вбежал Вашко, посадник из Торческа.
- Государь, измена! Гюргий с сыновьями, Ольговичами, Давыдовичами и половцами на той стороне Днепра. Кыяне уже перевозят их в лодках.
Следом вошёл Вячеслав, брат Гюргия, новый Изяславов союзник, мнимый великий князь:
- Не наше время, сын мой. Я возвращаюсь в Вышгород.
Глеб Ракошич с несколькими боярами тихо вышел из столовой палаты. Остались Владислав Вратиславич Лях, воевода Шварн и старшие дружинники во главе с Димитрием Храбрым.
- Еду к себе в Смоленск, - поднялся из-за стола Ростислав-Михаил.
Великий князь побледнел, но мужественно, неспешно завершал обед. Лишь коротко приказал Башку, торческому посаднику:
- Вели оседлать коней.
Отобедав, Шварн нарушил молчание:
- Куда возьмёшь путь, государь?
- На Волынь. Куда же ещё?
После обеда, отпустив всех, Изяслав подошёл к растворенной оконнице. Род собирался поблагодарить и откланяться.
- Слышишь ли, что за стенами? Какой шум! - обратился к нему великий князь.
- Слышу ржанье коней, лязг оружия, - откликнулся Род.
Изяслав отёр тыльной стороной руки влажный лоб.
- Значит, опять изгнание! - Он искоса оглядел своего рослого гостя. - У тебя, ясновидящий ведалец, вестимо, с изгнанником не попутье?
- Не обессудь, - поклонился Род. - У меня понадобье тоже бежать, да в иную сторону.
Изяслав отвернулся к открытому окну, истиха произнёс:
- От изгнанника боярину жизни нету.
Род приблизился к нему и сказал:
- Вижу, выяснил ты обо мне потонку, да не все. Верь, я жизни не ищу. Ни от кого ничего больше не ищу. Верь мне, княже! Загляни в мои глаза! - Когда Изяслав выполнил его просьбу, ведалец прибавил: - Тебе ли впадать в кручину? Изгнание твоё краткое.
Зима не минет, возвратишься в Киев на щите. И не отдашь его более своему супротивнику. Уйдёшь из земной юдоли великим князем.
- Твоими бы устами! - повеселел Изяслав. - Приведёт судьба свидеться, признавай во мне друга, - сжал он обе руки безвотчинного боярина. - О, как вскипела кровь в моих руках!
Род торопливо высвободился, коснулся дланью пола и вышел.
Город ещё не был полностью отечён Гюргиевой ратью. Род благополучно покинул его с вереницей беженцев через Лядские ворота. Сокрушаясь, что не удалось проститься с Чекманом и Кондувдеем, бежавшими в Поросье заблаговременно, он сделал длинную клюку с запада на восток и устремился к Остерскому Городцу на огненной своей Катаноше.
11
Становище в Радосыни небольшое, Киев близко, туда припозднившиеся путники спешат на опочив. Зато корчма при становище просторная - перед жаркой гоньбой до Киева конь требует овса, а всадникова утроба горячей пищи да горячительного питья. Подавщики обносили застольников винами и яствами, незамысловатыми и недорогими, хотя едоки и питухи при этой очень относительной дешевизне с тяжкими охами опорожняли свои мошны.
Род уютно устроился в уголке, уплетая стужёную чёрную уху из запечённых окуней, и слушал разговор двух местных завсегдатаев Матюшки да Мартюшки, как они называли друг друга. Оба были поровень бородаты, поровень плешивы, поровень мудрооки. Род различал их по голосам: у одного - бархатный, у другого - шершавый.
- Узы людские от упадка нравов и корчи душ расслабляются, - заявил Матюшка.
- Ох, грехи наши! - сокрушался Мартюшка. - Бабы начали пристраивать себе кошули[414], а не срачицы[415], и межножие показывать, и краткополие[416] носить, и аки гвор[417] в ноговицах сотворили, образ килы имеющий, и не стыдятся скоморошьего вида.
- А все сие от латын пришло, - уточнил Матюшка.
Тут баба ворвалась в хоромину и такой визг-писк подняла, ни слова не разобрать.
- Опять Матрёха Агафонкова нрав оказывает, - осудил Матюшка.
- Опять позорит своего Семейку, - поддержал Мартюшка. - Прокуликал[418], дескать, её приданое. Ишь что надумала!
- Баба с печи летит, семьдесят семь дум передумает, - отозвался Матюшка.
- Собака умнее бабы - на хозяина не залает, - рассудил Мартюшка.
Матриархальное немирье мужа с женой было прервано более немирным явлением.
В корчму вошли сразу несколько человек знатного вида, да вовсе не ратной выправки. Один из них, лицо коего показал ось Роду знакомым, преждевременный, судя по ясным глазам, старик, сморщенный, как гриб, подал знак. Вошедшие обнажили мечи. Тонким, слабым голосом, очень знакомым Роду, ранний старик изо всей мочи закричал:
- Калиты на стол!
Пиршебники, сделав великие глаза, стали выкладывать перед собой тощие и упитанные мошны.
- Не награбилась у чужих княжья сволочь, - процедил, звеня гривнами, Матюшка.
- За своих взялась, - с плачущим шёпотом извлёк калиту Мартюшка.
Семейка оглянулся на жену с не меньшим испугом, чем глядел на вошедших.
- Откупись от греха, - подтолкнула его Матрёха.
Неказистый старшой повелел окружавшим его подважникам:
- Шарапь, дружьё![419]
Тут поднялся неожиданный для всех Род, оглушив корчму властным спокойным голосом:
- Убрать калиты!
Мошны вмиг прибрали со столов их хозяева.
Ближние из подважников, опрокидывая преграды, бросились на непрошеного заступника. Из первой же перехваченной руки со звяком выпал меч. От удара ногой под грудь рухнул самый рослый из нападавших. А Матюшка с Мартюшкой растворились в месиве человеческих тел как призраки. Семейка, высадивший окно, выволакивал не пролезавшую в него Матрёху. Страшный удар меча пришёлся мимо Родова плеча на голову другому нападавшему, и в корчме вытный дух затмился запахом крови.
- У, проклятый бардадым! Меч его не сечёт, - хрипела глотка перед глазами Рода.
Сквозь хрипы и вскрики схватки его ухо поразил голос:
- Гляди, руками-ногами орудует, как Бессон Плешок…
Род оторопел.
Слабый тонкий выкрик старшого утихомирил дерущихся:
- Найдё-ён!
Сколько времени прошло, а Род все никак не мог унять расходившуюся грудь в щупленьких объятьях Фёдора Озяблого. Как же сразу не узнал он старого бродника? Сердцем помнил, а глазами позабыл.
Вот сам, позванный немедля, атаман Фёдор Дурной, расталкивая всех, устремился к другу:
- Родинька! Каким солёным ветром? Сколько лет, голубок, сколько зим!
Вскоре они вдвоём сидели за трапезой не в корчме, а в просторной атамановой ложне, в избе, занятой на ночь бродниками, выгнавшими хозяев.
- Помнишь, ты несчастье предсказывал, ежели приведу братьев на службу к Ольговичу? - трудился Дурной над стерляжьими спинками и белужьей вязигой, - Ошибся, как я сразу заметил. Хвала Сварогу, мы у князя в чести. Ни в чем преград для нас нету, сам убедился нынче.
- От крадвы никакая честь вас не исцеляет, - нахмурился Род.
Атаман, сломав зубочистку, сплюнул.
- Опоенные ядом не исцеляются.
Роду намного дольше его пришлось потонку поведать о собственных злоключениях. Фёдор Дурной, как родной, любопытствовал о его судьбе, досачивался дотла.
- Стало быть, страсти по Улите не прошли? - огорчился он. - Да возьми же ты в богатырские руки своё слабое сердце, Родушка! Сотвори над собой насилие!
Участие старшего друга отогревало почти Букаловым теплом.
- Сокровенную тайну тебе открою, - решился Род. - Травничество моё ведомо? Так вот, будучи в затворе, сотворил я из лесных трав зелье: заснёшь на время и смотришься мертвяком. На себе испытал. Трёхдневную меру принял, проспал три дня. Зарытовский бортник пришёл и охнул. Привёл деревенских с домовиной, а я живой. Один порок в зелье - лежу замертво, а все слышу. Подобрать бы недостающую травку! Залягу, где ни человек, ни зверь не найдут, и умру лет на сто. Порошок храню в платье. Был бы досуг да наш северный Пёс…
