Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2
— Да ведь и то правда, что все погибшие победители в загробной своей жизни помещаются прямо в рай, а умершие побежденные поступают на том свете в рабство к победителям… А оттого не страшно, верно, брат? — охотно поддержал разговор тонконогий поводырь.
Анисим резко повернулся к нему, в глазах не родилось никакого нового выражения, однако можно было понять, что не доволен он, не согласен. Он, конечно, тоже слышал и знал, что перед убиенными на поле брани, как и перед детьми ангельского, до двенадцати лет, возраста, в загробной жизни святой Петр сразу отмыкает своими ключами врата рая, однако же и с жизнью по эту сторону расставаться совсем неохота, хоть ты и слеп, хоть и изба у тебя совсем обветшала… Что и говорить, красиво и привольно живет дуб с богатой разветвленной кроной и глубокими корнями, это жизнелюб и здоровяк, но разве же не жизнь и у тальниковой поросли, что за одну весну пробилась на плесе Боровицкого мыса, а теперь качается от каждой волны, от каждого порыва ветра? Даже единственная зеленая веточка на замытом в речном песке погибшем осокоре — не жизнь со всеми ее радостями?..
Анисим слушал рассказ своего тонконогого брата о том, как выглядит храм, построенный в честь победы, лицо его становилось все более благостным, и даже слезинки заблестели на глазах его — то ли ветром выбило их, то ли так растрогался старик.
Казначей великого князя Иван Кошкин подошел к ним, сказал, что Василий Дмитриевич распорядился каждому из них по пятистенной избе со всеми пристройками поставить на Пахре. Братья сначала ничего понять не могли, молчали озадаченно, потом креститься начали с испугу, а когда уяснили до конца, что произошло, наземь бухнулись, норовя старейшему боярину поцеловать полу кафтана.
Василий Дмитриевич, наблюдая со стороны, был горд своим поступком и своей щедростью. И даже мелькнула у него в голове — так, мимолетным проблеском — мыслишка, что хорошо бы разыскать и собрать вместе оставшихся в живых участников той битвы и всех бы вознаградить как должно.
Но не суждено было благому намерению осуществиться. Даже и саму подготовку к празднику пришлось немедленно прервать, забыть на время, что 8 сентября собирались в пятнадцатый раз благодарить Пречистую и Сына ее за дарованную победу над агарянами: новая хищная орда вырвалась из народовержущего вулкана Востока, новая смертельная опасность нависла над Русью.
4Пятнадцать лет назад написал летописец: «Треклятый Святополк в пропасть побеже, нечестивый же Мамай без вести погибе. А великий же князь Дмитрий Иванович возвратился с великою победою, яко-же прежде Моисей Амалика победи, и бысть тишина в Русской земли».
До этого пестрели пергаментные листы горестными записями: «была брань зело зла», «ходили ратью», «рать без перерыва», а после 1380 года летописец повторял каждый год торжествующе: «…и бысть тишина в Русской земли». И вот вновь нарушил тишину набат: «Татарове!» А летописец занесет дрожащей рукой: «Сей бо царь Тимир-Аксак многы брани воздвиже, многы люди погуби, многы области и языки плени, многы царства и княженна покори под себе… И бяше сий Тимир-Аксак велми нежалостлив, а зело немилостив, и лют мучитель, и зол гонитель, и жесток томитель… Похваляется итти к Москве, хотя взяти ю, и люди рускиа попленити, и места святаа разорити, и веру христианскую искоренити, а хрестиан томити, и гонити, мучити, пещи, и жещи, и мечи сещи…»
Не преувеличивал ли страх и монах Воскресенского монастыря? Так ли уж страшен и грозен был Тимур? Если и ошибся летописец, то не по своей личной вине — он отразил лишь то настроение, что было тогда в Москве.
Василий Дмитриевич получал сведения о продвижении войск Тимура каждый день от надежной, проверенной сторожи — глубокую разведку организовал повсеместно на украйнах Русской земли еще Дмитрий Донской.
Опрокинув в апреле в кровавой сече на берегу Терека войска своего недавнего друга, а теперь заклятого врага Тохтамыша, новый гурган, как именовал себя Железный Хромец, вторгся в южнорусские степи, идя путем Батыя и Мамая и преследуя, очевидно, те же цели, что и они[116]. Известно было также Василию Дмитриевичу, что, в отличие от ханов Золотой Орды, в отличие даже от своего великого предшественника Чингисхана, Тимур сам не принимал никаких подарков и другим заказал — казнил для примера в Самарканде, Ширазе и Тавриде несколько замеченных в лихоимстве сановников. Да и воинствен был он сверх меры, с ним можно было договориться только языком оружия.
Василий Дмитриевич верно оценил меру опасности. В те тревожные и опасные дни он сумел отключиться от всего суетного, мелочного, сумел сосредоточиться на главном и был спокоен, расчетлив, ясен умом и сердцем. Юрик рвался в поход навстречу врагу, а великому князю предлагал хранить Москву. Владимир Андреевич тоже хотел, как в 1387 году, командовать ополчением, а великому князю рекомендовал пойти в Коломну собирать усиленную рать, как в 1382 году сделал это Дмитрий Иванович. Можно было согласиться с любым из этих двух предложений, но Василий Дмитриевич отчетливо сознавал, что обязан сам лично возглавить оборону Руси, как это сделал отец в 1380-м: чтобы играть чужой жизнью, надо доказать, что умеешь рисковать своей.
В 1382 году, когда дошла весть о том, что идет на Москву хан Тохтамыш, Дмитрию Ивановичу не удалось провести как следует даже военного совета, князья и бояре покинули Кремль под разными предлогами. Нынче положение было иным, Василий Дмитриевич сумел сразу же умыслить совет благ— никто не отказывался идти воевать, никто ни на болезни не ссылался, ни на скудость обеспечения не жаловался, ни в нетях не сказывался.
Великий князь решил после краткого сбора выступить путем Дмитрия Донского навстречу врагу. Владимира Андреевича Серпуховского он оставлял в Москве во главе гражданского и военного управления столицей. С ним должен был быть неотлучно и митрополит Киприан. Юрику было поручено проверить, как дружины и ополчение обеспечиваются оружием, хорошо ли обряжаются воины перед походом, достаточно ли коней: поводных, чтобы в поводу ратника послушно ходили, но и горячими да выносливыми были, товарных для упряжки в обозах обеспечения и сумных для прохода следом за ратниками с вьюками по бездорожью.
Как в Тохтамышево нашествие, сбегались в Москву под защиту белокаменных стен Кремля люди из ближайших сел и посадов, скоро город оказался переполнен, бурлил день и ночь. Но не как в тот страшный август вели себя сейчас и простолюдины, не было ни пьянства, ни бесчинств, ни растерянности.
Купцы и ремесленники несли в Кремль безвозмездно оружие, доспехи, конскую сбрую.
Из подмосковных монастырей, по примеру давнему Пересвета и Осляби, шли в ополчение бывшие монахи, просили сменить им рясы на кольчуги.
Привели на суровый суд к великокняжеским тиунам одного дружинника его же сотоварищи, требовали публичной смерти предать за то, что заложил он резоимцу за два рубля всю свою броню. Заодно требовали расправы и над ростовщиком, чтобы неповадно было на всем без разбору наживаться.
Сначала один безмездный лечец заявился, второй знахарь-травник пожелал при дружине быть на случай кровопролития.
И уж конечно, никто не пытался уйти от разруба, как то было в августе 1382-го: становились под великокняжеский стяг и княжие мужи — верхоконные ратники, и мужики— пешие воины, коих набиралось в ополчении по шестьдесят человек в каждой сотне. Малы и велицы шли в ополчение: из Звенигорода вместе с Юриком пришел участник битвы на Воже и на Дону, дед, уж ветхий денми, а подпоясался, повесил поверх новешенькой желтой сермяги меч в ножнах, лук и лубяной колчан со стрелами, сразу помолодел словно бы, выпрямился и стал словно бы ростом выше и стройнее, вместе с ним и внук его при оружии тоже, в желтой же сермяге и в новеньких, белых, только-только сплетенных, ни разу не надеванных лапоточках.
— Малой еще, — сказал Юрик.
— Слетыш, — согласился дед, — Ровесник победе Куликовской, а лук натягивает крепче меня. Он еще лонись рвался, когда ты на новгородцев рать собирал…
— Нет, в прошлом году мы бы его не взяли, тогда у нас и без отроков хватало люда, а нынче да: разруб, призыв всеобщий.
Юрик был возбужден и деятелен, похвалился перед старшим братом:
— Я как знал! Велел все прошлогоднее оружие наизготове держать.
Однако того оружия, с которым ходили на рать лонись, для нынешнего похода было, конечно, мало, и опять все мастерские и кузницы Москвы переключились на изготовление копий, сулиц, мечей, сабель. С сожалением, с неохотой доставали из тайников металлические заготовки для кос, серпов, лемехов, вспоминали, что до татарщины было железа на Руси столько, что не жалко было его пускать не только на топоры да орала, но даже и на лопаты!
— Ничто, вот заставим этого Железного Хромца отойти с убытком и взвернем все, — утешал кузнец дровосека, который принес свой топор с просьбой перековать его в боевой.
