Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Смел ты, паря… И поделом Фотею. Лют!
Болотников протянул полушку, извозчик отказался.
— Не. С таких не беру… Знатно ты боярина попотчевал.
Иванка и Васюта встретились с нищебродами у храма Ильи Пророка[214]. Братия ожидала вечерню, расположившись на лужайке у ограды; развязав котомки и переметные сумки, трапезовали.
— Ну как помолились, старцы? — спросил Болотников.
— Помолились, чадо. Поснедай с нами, — молвил дед Лапоток.
— Спасибо, сыты мы… Попрощаться пришли.
— Попрощаться?… Куды ж удумали, чада?
— По Волге с купцом поплывем. В судовые ярыжки нанялись, старче.
Дед Лапоток перестал жевать, повернулся к Волге, обхватив крепкими жилистыми руками колени. Лицо стало задумчивым.
— Когда-то и мне довелось плыть на струге. Под Казань ходил с ратью Ивана Грозного. Тогда я ишо зрячим был, белый свет видел.
Замолчал, вспомнив далекую молодость, и, казалось, посветлел лицом. Потом вздохнул и вновь заговорил:
— Чую, не для того вы сюда шли, чтоб к купцу наниматься. Не так ли?
— Воистину, старче.
— Ведал то, сердцем ведал, молодшие. Пойдете вы дале, к простору, где нет ни купцов, ни бояр.
— И на сей раз угадал, старче. В Поле наша дорога.
— Жаль, очи не зрят, а то бы с вами пошел. В Диком Поле я не бывал, молодшие, однако много о нем наслышан. Дай-то вам бог доброго пути.
Герасим, сидевший возле Лапотка, вдруг встрепенулся и привстал на колени, вглядываясь в боярина, идущего к храму.
— Он… Он, треклятый. Глянь, братия.
Нищеброды уставились на боярина, зло загалдели:
— Матерой. Ишь, пузо нажрал.
— Убивец!
— Покарай его, всевышний!
Признали боярина и Иванка с Васютой: то был Фотей Нилыч. Шел скособочась, тяжело припадая на левую ногу.
— Аль встречались с ним? — усмехнулся Иванка.
— Свел господь, — насупился Герасим. — Это тот самый, что Николушку нашего порешил. У-у, треклятый!
Боярин был далеко, не слышал, но нищеброды загалдели еще злее и громче. Оборвал шум Лапоток:
— Угомонись, братия! Словами горю не поможешь… Тут иное надобно.
Нищеброды смолкли, глянули на Лапотка.
— О чем речешь, калика? — вопросил один из убогих.
— Ужель запамятовали? А не ты ль, Герасим, пуще всех на боярина ярился? Не ты ль к мщению взывал?
— И ныне взываю, Лапоток. Не забыть мне Николушку, до сих пор в очах стоит, — Герасим ткнул клюкой в сторону боярского терема. — Вон каки хоромы боярин поставил, во всем граде таких не сыщещь. Да токмо не сидеть те в них, боярин. Так ли, братия?
Глаза Герасима были отчаянными.
— Так, Герасим! Отомстим за Николушку.
— Петуха пустим…
«Вот тебе и убогие, — порадовался Болотников за нищебродов. — Дерзкой народ!.. Но петуха пустить не просто: караульные на подворье. Тут сноровка надобна да сила. Убогих же в един миг схватят — и прощай волюшка. За петуха — голову с плеч».
Вслух же вымолвил:
— Кровь на боярине, зрел его ныне. Пес он… В полночь с вами пойду.
— А как же насад? — спросил Васюта.
— Насад не уйдет, друже. Поспеем к купцу… Пойдешь ли со мной?
— Сто бед — один ответ, — вздохнул Васюта.
— Добро… А вы ж, старцы, ползите в слободу. Без вас управимся.
— Старцы пущай бредут, а я с вами. Мой был Николушка. Зол я на боярина, — произнес Герасим.
Дед Лапоток поднялся и обнял Болотникова за плечи.
— Удал ты, детинушка. Порадей за дело праведное, а мы тебя не забудем, — облобызал Иванку, перекрестил. — Удачи тебе.
— Прощай, дед. Прощай, братия.
Прибежали к насаду после полуночи. Над крепостью полыхало багровое пламя, тревожно гудел набат.
— Как бы и другие усадьбы не занялись, — обеспокоенно молвил Васюта.
— Бояр жалеешь, — сурово бросил Болотников. — В Рубленом городе тяглых дворов не водится, слободы далече. А бояре да купцы пусть горят. Поболе бы таких костров на Руси.
ЧАСТЬ IX
Дикое поле
Глава 1
Степные заставы
Матерый орел долго парил над высоким рыжим курганом, а затем опустился на безглазую каменную бабу.
Тихо, затаенно, пустынно.
У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же — поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом горячем ветру длинная красная стрела.
Орел повернул голову, насторожился; за бурыми холмами, в синем просторе, послышался шум яростной битвы; пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия…
С опаленных, гнойных курганов полетели на кровавый пир вороны-стервятники.
Дикое Поле!
Огромное, степное, раздольное!
Край ордынцев и донских казаков, край гордой мятежной повольницы и беглого сермяжного люда. Сюда, на вольный степной простор, пробираются через лесную дремучую Русь москвитяне и новгородцы, владимирцы и ярославцы, суздальцы и рязанцы…
Бегут на Волгу и Дон, Медведицу и Донец, Хопер и Айдар… Бегут в поисках лучшей доли мужики-страдники и кабальные холопы, посадская чернь и ратные люди, бобыли и монастырские трудники, государевы преступники и попы-расстриги… Бегут от боярских неправд, застенков и лютого голода.
Уж давно ополчились на южную окрайну бояре, шумели в Думе:
«Найди управу на чернь, государь! Обезлюдели вотчины, мужики нивы побросали, некому за соху взяться. Прикажи ослушников имать. А на окрайну служилых людей пошли, пущай стеной встанут перед воровским Доном!»
И царь приказал. Многих ловили, били кнутом и возвращали к боярам. Однако велико и бескрайне Дикое Поле, не усмотреть стрельцам за всеми беглыми; ежегодно сотни, тысячи людей просачивались в степное Понизовье, оседая в казачьих станицах. Жили в куренях и землянках, зачастую без рухляди и скотины, предпочитая лихого коня и острую саблю. Жили вольно, не ведая ни господ с приказчиками и тиунами, ни городских воевод с губными старостами и ярыжками. Били в степях зверя и птицу, ловили в озерах и реках рыбу. А рядом, совсем рядом, в нескольких поприщах от казачьих городков и становищ рыскали по степи коварные, сметливые ордынцы. Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни, тысячи и тумены[215]. Ордынцев и янычар манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках.
Первыми всегда принимали басурманский удар казаки-повольники. Это они стойко защищали свои станицы, заслоняя Русь от злого чужеземца; это они истребляли поганых и сами теряли буйные головы, обагряя обильной кровью горячие степи.
Дикое Поле!
Ратное поле!
Поле казачьей удали, подвигов и сражений.
Поле — щит!
Отяжелевший ворон уселся на череп. Вновь все стихло, лишь возле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела.
За курган свалилось багровое солнце, погружая степь в тревожно-таинственный сумрак.
Тихо и задумчиво шелестели травы.
От каменного идолища протянулась длинная тень.
На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.
Гордая вольная птица парила над широкой степью; парила высоко, видя порыжевшие от знойного солнца холмы и курганы, казачьи заставы и сторожи; видела она и ордынских лазутчиков, скрытно пробиравшихся по лощинам, балкам и шляхам.
«Добро той птице. Она сильна и властвует над степью», — подумалось Болотникову.
Он лежал на спине, широко раскинув руки и утонув в горьковато пахнущем бурьяне.
Душно, рубаха прилипла к горячему телу, свалялись черные кольца волос на лбу. А над степью ни ветерка; травы поникли, и вся жизнь, казалось, замерла, погружаясь в вялую дрему.
Невдалеке послышался дробный стук конских копыт. Болотников поднял голову — скакал всадник на буланом коне.
— Татары, батько!
Болотников поднялся, поспешно натянул кафтан, пристегнул саблю с серебряным эфесом и бегом спустился в балку, где у тихо журчавшего ручейка пасся гнедой конь. Вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и легко перекинулся на красное седло. Огрел коня плетью и выскочил из балки.
— Много ли поганых?
— Два десятка, батько.
Быстро доскакали до кургана. Дозорные казаки готовились запалить костер, чтобы оповестить о татарах другие сторожи.
Зрите ли поганых? — спросил Болотников, осадив коня.
— Не зрим, батько, — ответил черноусый коренастый казак в синем зипуне.
— Никак в лощине упрятались, — молвил второй, высокий и сухотелый, в одних красных штанах. На смуглой груди болтался на крученом гайтане[216] серебряный крест. — Поджигать сушняк, атаман?
