Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
— Нет, я вовсе не напрасно повелел издать мусульманскую священную книгу Коран, — сказал князь правителю канцелярии Василию Степановичу Попову. — Их Аллах, как видно, стал ко мне почтителен, коли он допустил такой разгром их эскадры. Сколь кальонджу — ихних морских пехотинцев — мы перебили и полонили, ровно на суше бились!
Вот послушай, что провозглашает пророк Магомет в священной книге: «О вы, которые уверовали! Не берите иудеев и христиан друзьями: они друзья один другому. А если кто из вас берет их себе в друзья, тот и сам из них. Поистине Аллах не ведет людей неправедных». Ну, что ты о сем думаешь?
— А то думаю, что крест и полумесяц никогда не сойдутся в дружестве, коли их пророк так поучает. И война будет длиться до полного одоления.
— Но ведь пророк истины Христа признает, — задумчиво проговорил Потемкин. — Всякая религия проповедует милосердие, сколь мне известно. И нету такой, которая бы призывала убивать иноверцев. А гляди, что пророк провозглашает: «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха!» Как это понимать? Такого в Библии нету.
— Нету, — подтвердил Попов, ловивший настроения и мысли своего патрона и всегда соглашавшийся с ним. — Нету и не может быть никогда.
Потемкин погрозил ему пальцем:
— Ты, Василий, лукав. Поддакиваешь мне. А я вот усомнился. Иудейский бог ведь тоже нетерпим, бог Яхве, который вел Моисея по пустыне. Но не в такой же степени, как Пророк. Вот еще: «Поистине, неверующие для вас явные враги». Или вот такое: «Сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху».
— Не будет промеж нас мира, — убежденно сказал Попов, — при том, чему учит их священная книга.
— А я вот думаю, что нонешний урок, преподанный морскими силами, подвигнет очаковского пашу к капитуляции. Предпишу ему ультиматум, дабы не занапрасно лилась кровь. Чего ради бросать людей на штурм? Сколь много их поляжет. Давай-ка, Василий, сочиним.
Ультиматум вышел милосердный. Сдай, паша, крепость добром, и мы тебя выпустим со всем гарнизоном и со всем добром, а жители мирные могут остаться при своих домах и имуществе, и им не будет причинено никакого зла.
— А куда деваться их гарнизону? — усомнился Попов. — Перебежчики доносят: у них там сейчас сверх двадцати тыщ под ружьем.
— Не наше дело. Эвон сколь у них земли за Южным Бугом. Впрочем, недолго ей быть под турком. Нынешняя кампания все решит.
Ультиматум был отослан. Потемкин не сомневался, что паша примет его условия. Попов его охолаживал.
— Вы, ваша светлость, запамятовали, какая участь ожидает пашу, коли он сдаст крепость, — говорил он, блестя хищными татарскими глазами. — Что полон пред нею! Отрубят ему голову, вот что. И выставят ее на обозрение.
— Ну-ну, погодим, время есть, — бурчал князь.
Ждать пришлось долго. Ответ пришел высокомерный: Очаков есть оплот ислама средь диких степей, над ним — щит Аллаха, и он поразит неверных, которые осмелятся покуситься на его стены.
Князь был удивлен, но не обескуражен.
— Вот когда обложим Очаков со всех сторон, тогда этот чертов паша заговорит по-другому. Я заставлю его на коленях просить пардону.
Однако с обложением светлейший медлил. Он все еще надеялся, что паша одумается и, устрашенный российской силою, сдаст крепость.
Лишь в июле — в июле! — потеряв наконец терпение, Потемкин обложил Очаков со всех сторон. Правым сухопутным крылом командовал генерал-аншеф Меллер, центром — князь Репнин, левым крылом — Суворов, морской блокадой — принц Нассау-Зиген.
Потемкин все еще надеялся, что поляки примут его помощь в сформировании двенадцатитысячного корпуса под командою графа Браницкого, супруга его любимой племянницы. Но сколь он ни давил на короля Станислава чрез государыню, интриганы из пруссаков и англичан оказались сильней. Корпус не был сформирован, и граф единолично явился в ставку Потемкина.
— Интриги сильней нас, князь Григорий, — объявил он, целуясь с Потемкиным по-родственному. — Интриганство всюду и везде, и нет с ним сладу. Пруссия и Англия — вот наши враги вместе с турками.
— Недоброжелатели, ежели быть точными. Равно как и Франция. Очаков укрепляли французские инженеры. Трудились, ровно у себя. Мои шпионы доложили: все подступы к крепости минировали французы. Сами турки опасаются теперь выйти за стены.
Меж тем Суворов сговорился с принцем Нассау, и они вместе составили свой план овладения Очаковом. По нему корабли черноморской эскадры с их огневой мощью должны были сокрушить крепостные стены со стороны Кинбурна и открыть дорогу ударному десанту. Десант этот из егерей и гренадер расчистит путь в Очаков остальному войску.
Этот план стал известен Потемкину. Он обеспокоился и написал Суворову: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная, тем паче может быть вредна, что уже теперь начинается общих сил действие… Очаков непременно взять должно. Я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы достался он дешево. Потом мой Александр Васильевич с отборным отрядом пустится предо мной к Измаилу, куда поведем и флотилию, и для того подожди до тех пор, пока я приду к городу. Верь мне, что нахожу свою славу в твоей… все тебе подам способы. Но, если бы прежде случилось дело авантажное, то можно пользоваться средствами».
После великолепной морской виктории князь расчувствовался. Он выразил себя Суворову в следующих строках: «Мой друг сердешный, любезный друг! Лодки бьют корабли, и пушки заграждают течение рек. Христос посреди нас. Боже, дай мне найтить тебя в Очакове. Попытайся с ними переговорить, обещай моим именем цельность имения, и жен, и детей… Прости, друг сердешный, я без ума от радости. Всем благодарность, и солдатам скажите…»
Была, была тайная надежда у светлейшего: у Суворова сложились приязненные отношения с очаковским пашой, и суворовские офицеры то и дело наведывались в Очаков по всякой нужде еще до открытия военных действий.
Но то было до войны. Теперь Очаков закрылся, и Хусейн-паша оставался непреклонен. Попробовал Суворов, основываясь на прежней приязни, через парламентеров заговаривать о капитуляции, да не тут-то было.
И армия генерал-фельдмаршала Потемкина, обложившая Очаков, стала по-кротовьи зарываться в землю. Осада так осада. Сколько она продлится, не ведал никто, даже сам главнокомандующий. Он, по обыкновению, хандрил, кусал ногти и требовал музыки.
Неизменный Сарти со всем своим музыкальным воинством был при князе. Был при нем и племянник Потемкина Энгельгардт, был и принц де Линь, представлявший императора Иосифа, равно и другие вельможи и услужающие.
Потемкин был большим любителем шахмат и коротал время за шахматной доской. Он все надеялся взять Очаков измором, не прибегая к штурму. Он был обложен и с суши, и с моря и, по расчетам князя, не мог долго продержаться.
Князь выигрывал партию за партией. В шахматы. А свою главную партию против Очакова — проигрывал. Злился. Хандрил. Устраивал пиры с истинно потемкинским размахом, когда снедь везли из Москвы и Астрахани, вина же были французские. Порой князь заговаривал, что жаждет сразиться с турком в поле. Пока же полем его сражений был роскошный шатер, а в неизменных противницах — прекрасные женщины.
Так продолжалось месяц, два, три…
Первыми не выдержали турки, отсиживавшиеся за стенами. Они сочли нерешительность русских за слабость. Они решили сделать вылазку и сокрушить русский лагерь.
…Нежнейшая музыка звучала под пологом шатра: пели струнные, солировала виола да гамба. Потемкин развалился в кресле, глаза его были закрыты. За ним расположились вперемешку генералы и придворные — у светлейшего был свой двор, — женщины и мужчины, именитые и не очень.
Вдруг музыку перебила ружейная трескотня и гортанные крики турок. Потемкин вздохнул и открыл глаза, Сарти застыл с воздетыми руками.
В шатер ворвался Бауэр.
— Ваша светлость, турки вырвались за гласис конницею и пехотой. Они атакуют.
— Эх, чертовы нехристи, испортили музыку, — проворчал Потемкин, вскакивая. — Кто принял команду?
— Суворов, ваша светлость.
— Ну, тогда я спокоен. Передай ему: пусть только не зарывается и помнит мой наказ: прежде всего — береженье людей. — С этими словами он снова опустился в кресло. — Господа, соблюдайте спокойствие. А ты, маэстро, возобнови музыку.
Сарти был бледен. Широко раскрытыми глазами он уставился на Потемкина, губы его дрожали. Наконец он вытолкнул:
— Музыканты не могут играть, ваша светлость. Руки им не повинуются.
— Не впервой им бывать под пулями, — усмехнулся Потемкин, — так чего ж заробели. Там генерал Суворов, а где Суворов, там виктория.
Он поворотился к столику, стоявшему за его спиной, взял серебряный кубок, наполнил его шампанским из большой бутылки темного стекла и провозгласил:
