Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
— Выпьем за здравие генерал-аншефа Александра Васильича Суворова, сего любимца Марса и Беллоны!
— Я готов, — отозвался принц де Линь, сиятельный соглядатай от императора Иосифа, — однако ж уместно ли это будет: пир во время битвы? Судя по звукам, которые доносятся до нас, там идет настоящая битва. Ваше хладнокровие, князь, выше всяких похвал.
— Благодарю. — И Потемкин шутливо поклонился.
— Пошлите хотя бы узнать, что там происходит, — не унимался принц.
— Осушите свой бокал! — сердито рявкнул Потемкин. — И запомните: я в наставниках не нуждаюсь. Все, что мне нужно знать, будет доложено.
Принц побледнел и прикусил язык. Ему вовсе не хотелось ссориться с Потемкиным, тем паче что меж них установились весьма приязненные отношения. Принц был языкат, но князь, умевший ценить изящество слога и удачные «мо» — острословие, обычно отвечал ему тем же.
Неожиданно полог шатра откинулся, и Бауэр вытянулся у порога.
— Ваша светлость, турки предприняли вылазку числом сверх двух тысяч пехоты и конницы. Команда генерал-аншефа Суворова приняла бой. Генерал Суворов ранен в шею и сдал команду генерал-поручику Бибикову…
— Опасна ли рана Александра Васильича? — с изменившимся лицом спросил Потемкин.
— По словам доктора Меласа, серьезна, но не опасна.
— Я хочу знать подробности, — резко произнес князь. — Опрокинуты ль турки?
— Гренадеры взяли в штыки, но затем принуждены были отступить под превосходящим натиском неприятеля.
— Скачи туда и возвратись с подробным рапортом.
Потемкин был приметно взволнован. Голос недалекого боя то начинал приближаться, то удалялся. Менялась частота и громкость, и, судя по всему, дело завязалось серьезное.
— Прошу желающих со мною, — наконец не выдержал князь.
Желающих оказалось мало. Ординарец подвел коня, но Потемкин отмахнулся:
— На сей раз обойдусь. — И широко зашагал туда, где частила перестрелка. Подскакал распаренный Бауэр.
— Ваша светлость, турки сбили бугцев, но фанагорийцы навалились и погнали нехристей аж до самого гласиса. Наша берет.
— Что она там берет? — буркнул Потемкин. — Ничего не берет, а занапрасно жизни отдает. Я велю остановить атаку. Пущай не зарываются. Прикажи от моего имени Бибикову отводить людей.
— Генерал Суворов благословил атаку… Развить успех…
— И генералу Суворову достанется на орехи за самовольство.
— Под ним убило лошадь, ваша светлость.
— Надеюсь, он не выскочил от доктора с перевязкой?
— Нет, он сейчас у себя в палатке.
— Немедля отвести людей! Немедля! Мы здесь для серьезного дела, а не для мелких стычек, — рычал Потемкин. Во гневе он был страшен, и Бауэр пришпорил коня.
Бибиков был неповоротлив. Пока рассылал ординарцев да адъютантов, пока гренадеры, разгоряченные преследователем.
Наконец остановились и стали укрываться, прошло немало времени.
Потери оказались велики: 154 убитых да 211 раненых.
— И чего добились? — гремел Потемкин. — Людей занапрасно положили.
— Генерал Суворов имел намерение на плечах отступающих турок ворваться в крепость и наделать там переполоху, — бормотал Бибиков.
— Нам не переполох надобен, а крепость без изъятия! — продолжал греметь князь. — Взять же ее можем всеми силами, одного флангу тут недостаточно! Генерал Суворов на военном совете высказался за правильную осаду. Чего ж он полез без приказу в пекло?! Такими наскоками крепость не взять, только людей терять. Выговор всем вам!
Бой затих. Потемкин возвратился в свой шатер, ни на кого не глядя, уселся за стол и стал писать с неослабной яростью, так, что перья поминутно ломались под его пальцами.
«Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам, — писал он Суворову. — К тому же мне странно, что Вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотою и конницею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомить, что у Вас происходить будет, а не так, что даже не прислали мне сказать о движении вперед».
На следующий день Александр Васильевич прислал письменное оправдание. Четырежды посылал-де порученцев, но гренадеры и казаки с такою яростью сражались, что удержать их было решительно невозможно. После того как под ним была убита лошадь, а затем и сам он был ранен в шею, вынужден был покинуть поле боя, оставив солдат в лучшем действии, однако приказал ретироваться.
Потемкин продолжал негодовать: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего происшествия, желаю я знать, с каким предположением Ваше Высокопревосходительство поступили на оное, не донеся мне ни о чем во все продолжение дела, не сообща намерений Ваших прилежащим к Вам начальникам и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтоб Ваше Высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела».
Тихая гроза нависла над русским лагерем. Любимец светлейшего попал в опалу. Суворов, пользовавшийся полным благорасположением Потемкина, теперь призван к барьеру. Потемкин отчитал его при всех и требовал нового письменного объяснения.
— Я не могу оставить сего происшествия без строжайшего расследования, — рокотал он. — Погублено столь много людей без какого-то серьезного повода! Нет, нет, словами здесь не отделаться. Я намерен дать отчет ее величеству.
Бедный Александр Васильевич! Он чувствовал свою вину и, главное, быть может, потерю благорасположения светлейшего князя. В своем следующем рапорте он оправдывался:
«Причина вчерашнего произшествия была предметом защиты бугских казаков… так как неверные, вошед в пункты наши, стремились сбить пикеты к дальнему своему усилению: артиллерия тут не была по одним видам малого отряда и подкрепления. О начале, как и о продолжении дела, чрез пикетных казаков Вашу Светлость уведомлено было; начальник, прилежащий к здешней стороне, сам здесь при произшествии дела находился. Обстоятельства Вашей Светлости я донес сего же числа, и произошло медление в нескором доставлении онаго по слабости здоровья моего».
27 и 28 июля лагерь лихорадило. Хоронили убитых, оперировали и перевязывали раненых. Потемкин продолжал устраивать разносы. Бибиков, виновник неудачного отступления гренадер, был отправлен на Кинбурнскую косу. Суворов, чувствительно переживавший все происшествие, стал проситься в отпуск для излечения раны. Потемкин его не удерживал.
Он мало-помалу остывал. Надлежало донести государыне о происшествии 27 июля.
О своеволии Суворова — ни слова: «Генерал-аншеф Суворов легко ранен в шею». Зато: «…гренадеры поступали с жаром и неустрашимостью, которым редко можно найти примера».
Гренадеры суворовские. Спустя полторы недели Потемкин пишет вполне миролюбиво: «Милостивый Государь мой Александр Васильевич! Болен бых и песетисте мя. Евангелие и долг военного начальника побуждают пещись о сохранении людей…»
А спустя еще две недели светлейший, узнав от Попова о том, что Суворов занедужил, сострадает: «Из письма Вашего к Б. С. Попову я видел, сколько Вас тяготят обстоятельства местных болезней. Мой друг сердешной, ты своею персоной больше десяти тысяч. Я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердечно. От злых же Бог избавляет: Он мне был всегда помощник. Надежда моя не ослабевает, но стечение разных хлопот теснит мою душу, и скажу Вам правду, что сердце мое столь угнетено, что одна только помощь Божия меня утешает…»
Осада складывалась с великими препонами. Сильный турецкий флот крейсировал у Очакова. Гарнизон повседневно укреплялся — не только припасами, но и людьми, артиллерией, порохом. Все движения в крепости не оставались тайною для Потемкина: за стенами ее были свои агенты. При таковых обстоятельствах штурм представлялся делом весьма рискованным.
Меж тем принц де Линь выставлял князю на вид, что он сплоховал тогда, 27 июля. Будто бы в тот день открылась возможность ворваться в крепость на плечах отступающих турок. Князь-де ее упустил. Он то и дело подзадоривал Потемкина, испытывал его терпение.
Светлейший, однако, понимал: задача принца была политична. Австрийцы терпели от турок поражение за поражением. Сам император Иосиф, предводительствовавший войском, едва не попал в полон и вынужден был бежать сломя голову. Очаков стал бы громоотводом, решись князь приступить к штурму — он оттянул бы силы турок на себя.
Светлейший все понимал. Он помнил предупреждение государыни: «Сего утра Линь получил от цесаря повеление ехать к Вам. Он думал иметь команду, взять Белград, вместо этого его шпионом определяют. Естьли он Вам будет в тягость, что, чаю, его отправить можно в Вену с условием о будущей или нынешней кампании».
Шпион был изящен и красноречив. Потемкин видел в нем весьма занимательного собеседника и шахматного партнера. Видел, ценил, но шутливо отвращал его выпады. Ему и самому хотелось поскорей взять Очаков, но вернейшим способом. Он мало-помалу придвигал кольцо батарей к стенам крепости и вес ждал и ждал сложения благих примет и обстоятельств. Увы, ничего покамест не благоприятствовало ему.
