Петр Краснов - Опавшие листья
— Эх, как вы Евангелие толкуете!
— Погодите… А был куст — горит и не сгорает. А в воскресенье Христово веруете? Или в вознесение…
— Не знаю. Откровенно скажу: умом постигнуть не могу.
— Умом не постигнете. Это веру надо иметь. Вы в этих местах бывали?
— Первый раз.
— Понятие-то имеете, где находитесь?
— В Семиреченской области.
— В Семиреченской области, — передразнил смотритель. — На что Ионов губернатор храбрый человек, а и он ночью через Алтын-Емель не поедет… Потому знает.
— Что знает?
— Что Алтын-Емель это…
— Затвердили одно: Алтын-Емель да Алтын-Емель, а что Алтын-Емель?
— Золотое седло по-киргизски.
— Ну и дальше?
— А дальше, неспроста это так названо.
— Названо потому, что на седло казачье похоже.
— Подымитесь на него на рассвете — посмотрите на восток… Божий трон видать. А вы знаете, что на Божьем троне ковчег праотца Ноя стоит в полной неприкосновенности. В слюдяные окошки всю утварь как есть видать.
— А вы видали? — спросил купец.
— Да никто не видал. Ни одна нога человеческая и близко не была. Разве можно? Экспедиции сооружали, а подняться не могли: заповедное место.
— Сочинили вам про ковчег — вы и верите, — заметил мохнатый.
— О Господи! Вот Фома неверный! Николай Михайлович Пржевальский тут не раз проезжал. Кажется, ученый человек и доверием государя пользуется. Рассказывал: все это место под водою было, когда потоп был, что твой океан, и первою освободилась вершина Божьего трона. Туда и пристал ковчег.
— Так… Это вам тоже Пржевальский говорил.
— Вы слушайте дальше. Пржевальский говорил, что тут всякий зверь водится. Понимаете: дикая лошадь, дикий верблюд, баран, бык, тигр, барс, козел — все оттуда пошло.
— Ну? При чем тут ковчег?
— Господи! Вот простота-то… Ну, пристал ковчег и выпустили всех зверей, они и разбрелись.
— Ну, а Алтын-Емель? — сказал купец.
— Тут понимать надо. Было, значит, у Ноя золотое седло, и дьявол украл его и закопал на этой горе.
— Искали его? — спросил купец.
— Искали?.. Как же, когда нечистая сила стережет его. Искали и не нашли. А вот ночью ни одна тройка не проедет. И если бы не ангелы Господни охраняли людей, и житья бы не было.
— Ангелы? Это еще что? — спросил лохматый.
— И говорить вам неохота. Ну, ходят тут. Однажды нищие пришли… Надо тройки отправлять с почтой. А они сидят и поют. Складно так. Почтальоны заслушались. А тут вьюга поднялась. Света Божьего не видно. Кабы поехали — пропали бы без остатка. Вот оно, какое это место!
— Так!..
— Пошли лошадей заводить, пока управились, телеги под навесы поставили, вернулись — и нищих никого нет. Вот вам и нищие. Другой раз… Рассказывать ли?
— Ну, говорите…
— Под весну дело было. Намело снегу по пояс. А тут овраг. Вода шумит весною. Мост. Ехала почта, Семипалатинская, на осьми тройках. И вечер. Видят: священник стоит, в облачении, кадило в руках попыхивает. Остановились. Слезли… Подошли… Глянь: нет священника, а торчит из снега черная свая. Мост снесло, значит, а снегу над рекою бугром намело. Значит, еще шаг один и все прямо в поток. Вот вам и… ангелы.
В глубоком волнении поднимается с дивана Федя. "Вот оно что, — думает он. — Не я один! Значит, так было. Так должно было быть".
Сидит молча. Дышит тяжело. "Чудо было. Благодать Божия здесь… Кругом благодать…"
— Э-э! — махнул лохматый. — Недаром на Алтын-Емеле. Мели, Емеля — твоя неделя!
Смотритель плюнул, встал из-за стола и уже в дверях сказал: — На ночь глядя троек не дам. Под утро поедете.
И вышел.
Длинный, без дела, потянулся день.
VII
Выехали еще до света.
Крутая в гору дорога. Направо пропасть. Черная, каменистая, глянешь ночью — дна не видать. Частые столбы стерегут путника.
Медленно тащились лошади, поднимаясь по крутой, в извилинах, дороге.
Когда поднялись на вершину, пламенело на востоке небо. Пустыня уходила далеко, и, казалось, нет ей ни конца, ни края.
Ямщик-киргиз остановил лошадей. Молча протянул руку с кнутом на восток.
Золотым туманом клубилось там чуть голубое небо. Протягивались алые тучи, курились облака. Хаос мироздания кипел в пламени нарождающегося света. И выше туч и облаков на голубеющем небе дрожала опрокинутая стеблем вверх рдеющая роза. Как лепестки, были нежны прозрачные краски. Дух захватывала непостижимая тайна красоты этой далекой горной вершины.
Федя приподнялся, схватился пальцами за края телеги и смотрел в бесконечную даль, где дрожала в голубой вышине громадная пламенеющая роза. Видение исчезало. Темнели внизу облака, угасал огонь солнечного восхода, белые тучи застилали дымной завесой полную тайны гору. Круглое поднималось над горизонтом солнце и слепило ярким блеском пылающего диска.
— Хан-тен-гри! — торжественно проговорил ямщик и, обернувшись, указал назад: "алтын емел"…
За Федею горело "Золотое седло". Песчаные пики сверкали, облитые солнечными лучами, как червонцы.
Ямщик ударил кнутом по лошадям. Телега покатилась по пологому скату, быстро спускаясь в млеющую под солнцем пустыню.
Еще три дня ехал по пустыне Федя. Иногда показывался поселок. Росла трава, несколько садов зеленело за глинобитными стенами. В отдалении, как большие грибы, стояли круглые кибитки киргизов. Верблюды как изваяния дремали у дороги. Жирные лохматые горбы свешивались с их спин. И верблюды казались бронзовыми под ярким солнцем. Стада баранов сгрудились тесною массою, стояли красные коровы, с тощим выменем, киргиз застыл на лошади… Полверсты — жили поля, а потом пустыня, песок и камни.
На четвертый день темное пятно замаячило на горизонте. В призрачном мареве дрожали пирамидальные тополя и густые рощи яблоневых садов, отчеркнутые белыми линиями оград. Тонкий минарет мечети сторожил селение, блестели окна домов, золотая пыль стыла наверху облаком. Это было большое русско-таранчинское селение Борохудзир, по-русски Голубевское.
До конца путешествия оставалось пятнадцать верст.
Пришлось опять ждать на большой и благоустроенной почтовой станции полсуток.
Федя сгорал от нетерпения. Был близок конец бесконечного пути, и его ждало начало новой жизни и службы государю и Родине.
Он выехал в шесть часов утра. Проехал по широкой улице мимо виноградных садов, где по-азиатски «кустами» заплетены были лозы и висели громадные кисти темно-синего и зеленого винограда, выехал в поля и большою рощею пыльных раскидистых карагачей, часа через полтора, спускался к длинному мосту, через русло, закиданное камнями. Посередине бежал ручей. За мостом был песчаный обрыв и сады, сады…
— Вот и Джаркент, — сказал русский ямщик, везший его от Борохудзира, — на въезжую везти прикажете?
— Да вези, куда хочешь. Где бы я мог пристать пока, помыться и переодеться.
VIII
На другой день Федя, чисто вымытый, с припомаженными волосами, в мундире с эполетами котлетками, в шароварах и высоких лакированных сапогах с блестящими голенищами «дудками», входил, осторожно ступая на носки, чтоб не запылить сапоги, на просторный двор. Натоптанная в пыли тропинка вела к маленькой глинобитной хате с плоской крышею и большими пыльными безрадостными окнами с давно лежащими на них синими папками. Над дощатою дверью висел картон с надписью: "батальонная канцелярия".
Федя толкнул дверь. Два писаря, сидевшие за кривыми столами, нехотя поднялись.
— Где адъютант? — спросил Федя, смущенный видом писарей. Черные, загорелые, в грязно-белых рубахах и малиновых шароварах-чембарах, они казались ему соскочившими с картины Верещагина.
— Пожалуйте налево, ваше благородие.
На маленькой двери налево был наклеен кусок бумаги с разрисованными синим и красным карандашом словами: "батальонный адъютант".
Федя постучал.
— Войдите! — раздался хриплый голос.
Комнатка, в которую вошел Федя, была полна табачным дымом. За простым дощатым столом сидел смуглый, почти лысый, офицер с черными бакенбардами. Он был в кителе и широких чембарах.
— Честь имею представиться, подпоручик Кусков, — вытягиваясь, сказал Федя. Адъютант, сидевший развалясь на соломенном кресле, не шелохнулся. Он пустил облако дыма, протянул Феде большую волосатую руку и указал ему на трехногий стул у окна.
— Садитесь, — сказал он. — Знаю. Павлон?
— Так точно, 1-го Военного Павловского училища.
— Старший портупей-юнкер?
— Так точно.
— Так какой же леший, дорогой мой, понес вас в наши палестины? Жениться, что ли, захотели? Так сюда, дорогой мой, ни одна барышня ехать не согласится… У нас, положим, рай земной, так ведь и удаление-то какое от всего цивилизованного мира. Тоска и пьянство… Походы кончены. Кульджа покорена, и делать здесь абсолютно нечего. Я сюда попал, во-первых, из Иркутского училища, а во-вторых, выбор мне был — или Якутск, или сюда. А вас-то какая нелегкая понесла?
