Петр Краснов - Опавшие листья
Федя вышел из конторы и тихо пошел по улице. Лошади ждали его. Сундук был увязан на задке. Ни о чем не думая, он сел в телегу. Он не видел моста на сваях через широкую, быструю, желто-серую реку, не видел песчаного обрыва, кустарника и подъема по каменной мостовой вдоль берега с высокими столбами. Весь мир куда-то ушел. Когда Федя очнулся, кругом была пустыня… Ночь… На бархате неба серебряные звезды.
Сколько их! Если бы знать, что одна из них — душа его мамы…
"Мама! Хотя бы помолиться за тебя! Хотя панихиду отслужить, как служили мы по Andre!".
Казалось, отслужить панихиду, и станет легче. "Мама почувствует, что не забыл ее Федя… Ее любимчик".
Он хотел повернуть назад и гнать на Верный. Но что-то удержало его.
"Ах! Панихиду бы… Помолиться как следует, пропеть "вечную память…"
Меняли лошадей в пустыне, и снова черная ночь, осеребренная звездами. Ущербный красный месяц поднимался из-за гор огромный и зловещий. Поднялся в небо, застыл, и потянулись тени впереди лошадей. Мутная призрачная тройка, стелющаяся по земле, точно обгоняла путников.
Федя не спал. Думал о маме.
"Панихиду бы!.."
Журчали колеса, звонко, надоедливо стенал тоскливую песню колокольчик на дуге.
V
Что это было?.. Сон?.. Явь?..
Мечты, претворившиеся в сновидениях, или было открыто Феде нечто большее, чем дано человеческому сознанию? Ни в эту ночь, ни потом Федя не мог этого определить.
Слишком ясно, ярко, отчетливо рисовалось все его уму, чтобы быть сном. Слишком необычайно было, чтобы быть явью.
Федя верил, что было ему видение. Федя не сомневался, что его удостоил Господь высшего откровения, и всю жизнь хранил об этом благоговейную память. И было в воспоминании об этом много веры, благодарности, но был и ужас. Потому ужас, что Федя-то понимал, что видел он Ангела Господня.
В лунном тающем сумраке, неопределенном, призрачном, мелькнул красноватый огонек внизу, у земли. Мелькнул, качнулся, описал дугу и исчез… Вспыхнул снова, опять качнулся, стал ближе, яснее… Звякают вдали цепочки, доносится сладкий запах ладанного смолистого курения.
— Стой!.. Ямщик!..
Стала тройка. Опустили головы лошади, вздохнули, поводя боками, и затихли. Спит вся тройка.
Федя соскочил с телеги. Идет навстречу огоньку. Звякают цепочки. Слышнее благоухание.
Видит: в лунной призрачности идет священник и кадит кадилом. Вспыхивают угольки, стелется клубами кадильный дым и тает в сумраке.
Русые волосы расчесаны назад, чуть колышатся на ходу, маленькая раздвоенная бородка курчавится, лицо благостное, доброе, поразительной красоты.
Идет по пустыне и кадит.
Такой и панихиду отслужит.
— Батюшка! — говорит Федя. Бестрепетен его голос смело смотрит он в глаза священнику. Сине-серые добрые глаза ясно открыты, и глядится в лицо Феде священник. Ласково, доброжелательно смотрит…
— Отслужите, батюшка, панихиду.
— По новопреставленной рабе Божией Варваре? — спрашивает священник. Голос его тих и ясно звучит в пустыне.
Федя не удивлен, что священник знает имя его матери. Он такой уж необычайный священник…
— Станьте здесь, — говорит священник и показывает Феде стать лицом на восток, где поднялся однобокий ущербный месяц.
Поднял Федя голову к небу. Тих и ясен небесный свод. Кротко блещут далекие звезды. Причудливым узором раскинулись они по небу, и широкою рекою течет Млечный путь.
Кадит священник и шепчет молитвы. Вот ниже опустился небесный свод, круглым куполом лег над пустыней, звезды все такие же маленькие стали близко, — и вдруг в пустыне стало, как в храме… Не видно песчаных холмов и осыпей — блестящий пол под ногами у Феди.
Кадит священник. Реет белый дымок от кадила, вылетают блестящие искры. За дымком встают иконы, от искр загораются свечи. Прекрасный храм кругом Феди.
В золоте и камнях, несказанно дивных, проявились лики Богоматери и Спасителя, ангелы стали на страже у малых врат и стоят, как живые. Тихо колеблется темная завеса. В алтаре священник. Звякает кольцами кадило, и слышен запах ладана. И запах церкви обступает Федю.
Молится.
Чуть доносится благословляющий возглас священника и его первое моление.
Поднимает голову Федя и смотрит на иконы, и слушает, и чувствует, как вся душа его рвется из тела, могуче колышет сердце, и слезы искрами отражают огни свечей и мерцание звезд на куполе храма.
Неслыханной красоты хор поет русское панихидное "Господи помилуй". Невидимый хор колеблет воздух прекрасными звуками стройного пения… И уже не молитва, а стон облегчающий, вопль, опрастывающий душу, выпивающий скорбь до капли, дарующий веру в спасение, слышится откуда-то сверху, порхает голосами подле ушей и захватывает Федю.
Вот когда верил он не сомневаясь в бессмертие души, в Бога, в его благость!
Вот когда понял, что не умерла его мама, но уснуло лишь ее тело, и дух ее покинул его.
— Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, — несется с неба и трепещет в воздухе. И в нем великое торжество над смертью. Победа духа над телом.
— Молитву пролию ко Господу, — сладостным стоном звенит незримый хор, — и Тому возвещу печали моя. Яко зол душа моя исполнися…
О! Боже! Как хорошо! Как облегчали его эти дивные песнопения, как близко чуял к себе душу своей матери, скончавшейся в далеком Петербурге, как понимал ничтожество смерти, величие Бога!
Звякало перед иконами кольцами цепочек кадило, тихо восходил кадильный дым и ярче в его волнах стояли иконы…
Горячо молился Федя.
И когда услышал "вечную память", уткнулся лбом в пол и залился слезами.
Все тише и тише голоса. Точно удаляется хор и поет, удаляясь: "Вечная память! вечная память…"
Звякает еле слышно кадило в отдалении, и волны ладана тают в свежем воздухе ночи.
Федя поднял голову.
В голубых туманах пустыня. Синие горы, дикие, утесистые, надвинулись близко, и меркнут за ними звезды, и невидимые далекие лучи движутся, ширятся, раздвигают темноту. Желтеет там небо и кажется бесконечно далеким.
Звякают цепочки кадила…
Звенит колоколец на дуге. Звякнет, когда переступит с ноги на ногу лошадь, и затихнет. Стоит телега на пыльной дороге. Ямщик крепко спит на облучке. Пристяжная отставила ногу и скребет зубами колено. Коренник сладко зевает и выворачивает глаз до самого белка. Звякает колокольчик.
Пряными ароматами дышит пустыня.
Светло в ней.
Дорога круто спускается вниз, и внизу растут кусты и видны чахлые карагачи, раскинувшие серые ветви. Несколько пестрых голубей реют над ними. Взовьются вверх, покружат и упадут. Точно купаются в воздухе.
И уже золотит их крылья в небесной синеве невидимое солнце.
— Ну!.. Трогай!..
Раздвигаются дали. Горят в небе два остроконечных пика горы, точно луки казачьего седла.
Утренняя неодолимая дремота охватывает Федю — и только сквозь сон трепещут в подсознании волшебные звуки панихидного "Аллилуиа".
… И… станция. Тусклым желтым огнем, неясным при солнечном свете, горит лампа в закоптелом фонаре. Пахнет курами и навозом. Хмурый смотритель… Комната, полная спящих людей. Чад керосиновой лампы, потухший самовар, скрип половицы, стук вносимого сундука и утренний храп проезжающих.
Надо ждать лошадей…
VI
Федя спал на диване, как спят днем после бессонной ночи, найдя успокоение после тяжелого горя. Когда проснулся, не сразу вернулось сознание. В полусне слышал голоса, сначала не разбирал слов, потом стал прислушиваться и, приоткрыв глаза, стал слушать.
Разговор шел "о божественном".
За черным столом сидел хмурый смотритель, купец и какой-то человек с бледным лицом и лохматыми волосами. На диване полулежала рыхлая женщина, прихлебывая с блюдечка чай. Самовар весело струил клубы пара.
— Слушайте, господин смотритель, — говорил лохматый, — ну и чего вы обманываете и обманываете? Ну, скажите прямо: лошадей нет, не могу отпустить. А то ишь какую околесину несете. Нечистое место… Да разве есть теперь где нечистая сила?
— Ежели была, то и есть! — мрачно сказал смотритель.
— Да и не было вовсе. Я, слава Богу, в Казани семинарию окончил, предмет этот до точности мне знаком. Просто не хотите отпустить — и все…
— Да, говорю вам, тут никогда не проедете ночью. И ни один ямщик не повезет.
— Почему?
— Господи! Твоя воля! Сказано, нечистая сила не пропустит.
— О, Боже мой! Опять о своем.
— Да как же. Вы скажите: в Бога вы веруете? Бог-от есть, по-вашему, или нет?
— Это понимать надо.
— Нет. Вы постойте. Ежели Бог есть, может он являться людям, вот как Аврааму явился в виде трех странников, или в писании сказано — придет нищий, а то и не нищий, а сам Христос испытующий и ему надо помочь, ибо что во имя мое сделаете, мне сделаете?
