Генри Мортон - Прогулки по Испании: От Пиренеев до Гибралтара
В тумане и дожде Галисии, белых домиках, готических церквушках, людях, то веселых, а то полных morriña, было нечто, вызывавшее во мне огромную симпатию и интерес — и трогавшее мое сердце, как не смогла его тронуть жаркая и романтичная Андалусия.
Я пересек самую красивую реку, какую видел в Испании, Миньо — широкую, чистую и великолепную, как Уай, и, взобравшись на крутой холм, узрел столицу Галисии, город Луго, стоящий за римской стеной. Есть ли в мире стена красивее? Она в милю с четвертью длиной и около сорока футов высотой. Некоторые ее части толщиной до двадцати футов, и хотя ее понижали — то есть вершины восьмидесяти пяти полукруглых бастионов разобрали до общего уровня стены, — это не умаляет ее мощи и величия; я решил, что она так же хороша, как авильская.
Я нашел ресторанчик, где мне подали галисийский суп caldo[138] и омлет, напичканный креветками и грибами. За столиком в углу сидела семья с толстым маленьким nino лет восьми, которого, видимо, никогда в жизни не воспитывали. Его индивидуальность оставалась неприкосновенной и в тот день достигла огромных высот. Он гонял еду по тарелке ложкой и вилкой, выпрашивал кусочки с тарелок родителей, которые ему послушно давали, и привлекал внимание людей за соседними столиками. Юная парочка рядом была совершенно очарована ребенком, и он, выделив их как идеальную публику для самовыражения, начал делать им знаки, пытаясь подружиться, и наконец слез со стула и прошел к их столику — к веселью родителей и восторгу незнакомцев, которые накормили мальчугана мороженым. Неужели юных испанцев никогда не шлепают? Я терялся в догадках.
Я дошел до собора, чтобы посмотреть на Святую Деву Большеглазую — Nuestra Señora de los Ojos Grandes, — о которой столько слышал от верующих испанцев. Церковь, большая и красивая, имеет редкостную особенность: просфоры для причастия здесь постоянно manifestado, то есть выставлены, и два священника находятся в непрерывном бдении. Поскольку главный алтарь всегда занят причастием, проблема выставления знаменитой Мадонны Больших глаз была решена постройкой круглой дамской часовни позади capilla mayor. Когда я приблизился к этому темному уголку церкви, я увидел, как две невозможно старые и хрупкие дамы совершают обход вокруг алтаря на коленях. Одетые в черное, с закрытыми черными церковными вуалями лицами, они ползли друг за дружкой, стискивая пергаментные руки. Старухи скрывались за алтарем и появлялись вновь, бормоча молитвы. Иногда одна останавливалась перед Богородицей на несколько минут и смотрела вверх на статую, задерживая другую, терпеливо ожидавшую товарку, а потом обе опять продолжали обход. Они, видимо, дали обет обойти статую Святой Девы на коленях определенное число раз, и старушка, закончившая первой, поднялась и ушла, на мгновение открыв моему взгляду иссохшее лицо, преображенное верой.
Мадонна Большеглазая стоит, озаренная мягким светом, в нише над алтарем, которая образована сотнями резвящихся и кувыркающихся барочных ангелочков. Это высокая фигура из раскрашенного дерева; она отличается от всех прочих Богородиц, каких я видел в Испании. На ней длинное платье до самых стоп и плащ почти такой же длины, ниспадающий с плеч. Головная накидка под громадной золоченой короной не скрывает, как обычно у испанских Мадонн, линию щек и шеи. Два завитка волос спускаются на плечи по сторонам лица, в ушах видны большие серьги, а на шее ожерелье; и ее лицо хранит суровое застывшее выражение, а глаза следуют за тобой, куда бы ты ни пошел.
Покинув собор и направившись к римской стене — всего в нескольких шагах от западного входа, — я остановился посмотреть на чудесное собрание глиняной посуды, какую часто видишь расставленной на мостовой в Испании; старуха, вышедшая ко мне в надежде продать горшочек-jarro, оказалась одной из двух молельщиц, обходивших статую Мадонны на коленях.
Дальнейшую поездку из Луго в Леон я всегда буду помнить как самую красивую и самую утомительную из всех, что я совершал в Испании; и ни за что не стану ее повторять — или советовать кому-либо сделать это — между полуднем и наступлением ночи. Для летящего ворона расстояние всего около ста двадцати миль, но это горная дорога под чудовищными уклонами, а особенно волосы поднимаются дыбом от испанской привычки залезать на встречную полосу и срезать углы на шестидесяти милях в час. Я никогда не знал, какого противника встречу на изгибе дороги или какой отчаянный suerte мне придется сделать, чтобы избежать столкновения. По счастью, машин стало мало, как только я выехал из ближайших окрестностей Луго, но зато попадалось много bravos camiones[139] и несколько чрезвычайно bravos автобусов на спусках, так что я не мог расслабиться ни на секунду. Также встречалось изрядное количество obras públicas[140], которые велись на каждом важном повороте: с паровыми катками и красными флажками, а также ватагами землекопов, никогда не слышавших об отбойном молотке и мужественно атаковавших склоны гор кайлом и лопатой.
Но что за райский денек мне выпал! Я весь промерз в Сантьяго, а теперь с каждой милей лето словно сгущалось в воздухе. Великолепная река Миньо текла в долине по правую руку от меня, еще больше напоминая Уай. Коровы утопали в сочной зелени лугов, а иногда на глаза попадался удачливый рыбак. Поля разделяли невысокие стенки из шифера и камня, как в Камберленде и некоторых областях Ирландии, а серые каменные дома были крыты камнем, красиво обветренным и расцвеченным мхом и лишайником. По обеим сторонам тянулись акры капусты и кукурузы. У дороги росла наперстянка и кусты ежевики. Казалось, здесь легенда об Испании с плаката наконец потеряла силу.
Потом я оставил прелестную долину Миньо и стал забираться в пустынную глушь южной оконечности Кантабрийских гор, чьи северные высоты я проезжал на пути в Ковадонгу. Я поднимался по горным ущельям, потом снова спускался — и решил, что это самая пустынная дорога, какую я видел в Испании. Я ехал по милям вереска и причудливых клочков возделанной земли, прилепившихся к склонам гор под такими углами, что я удивлялся, как здесь вообще можно пахать; и конечно, жать возможно только серпом.
В этом ужасном одиночестве мои мысли вернулись к невеселой главе в истории британской армии, отступлению сэра Джона Мура в Ла-Корунью — это была та самая ужасная дорога, по которой шли его армии через потоки дождя и снег на некоторых перевалах. Я проехал Пуэрто-де-Пьедрафита, границу между Галисией и Леоном, у самой высокой точки sierra, где отступающая армия оставила двадцать пять тысяч фунтов стерлингов — их скатили по склону в бочонках. Эта дорога в декабре, под ветром, дождем и снегом, с французской кавалерией, нагоняющей группы дезертиров и рубящей направо и налево, наверняка была чудовищна. Дисциплина была забыта. Британские солдаты думали, что испанские союзники их предали; дезертиры громили винные погреба в деревнях и городках; испанские погонщики бросали вьючных мулов и быков с телегами, и, поскольку животные не понимали английских команд, запасы приходилось оставлять на дорогах. В Ногалесе, который я проехал высоко в горах, нашли тела двух солдат и испанской женщины, допившихся до смерти: они лежали в снегу. Проезжая по этой дороге даже в летний день, поражаешься, как армии Джона Мура вообще удалось добраться до Ла-Коруньи, а ландшафт объясняет, почему более многочисленные отряды Наполеона не окружили и не вырезали англичан. Хотя некоторые дезертиры падали у дороги — точнее, у придорожных таверн, — французы не смогли взять ни одного британского флага или ружья, а арьергарды все время держали их на расстоянии и даже наносили потери вражеской кавалерии. Люди, которыми командовал Мур, очень любили генерала, и когда шотландцы несли его, умирающего, на одеяле в Ла-Корунье, по их щекам текли слезы. Думаю, будь за плечами у Мура любовная история, он бы занял куда более высокое место в сердцах нации, для которой, как мудро заметил Филип Геделья[141], «одно громкое романтическое поражение стоит трех обычных побед».
Я спустился в прелестную деревушку Вега-де-Валькарель с огромными ореховыми деревьями, растущими повсюду, стадами коз и еще одной красивой речкой. Прекрасное место для жизни, рыбалки и изучения испанского! И снова вверх, в горы: дорога петляет и извивается, и прямые участки длятся едва ли больше двадцати футов. Но вот наконец залитая закатным светом Понферрада с горделивым замком рыцарей-тамплиеров, возносящимся над мощеными улочками.
Здесь произошла очередная смена ландшафта, столь же резкая и драматическая, как повсюду в Испании. Дальше росли тополя и виноград, простиралась огромная равнина, чья почва была кирпично-красной. Шахтеры разъезжали на велосипедах. Потом потянулась полоса унылых болот. Хотя уже почти стемнело, крестьяне все еще трудились на сенокосе, и запряженные быками телеги медленно катились к деревням. Уже стемнело, когда я приехал в Асторгу, где остановился выпить café con leche и потом обнаружил, что следовало заказать какао — здешнее коронное блюдо. Это странный маленький болотный городок с пласой, обрамленной аркадами, и старинной ратушей, где отбивают часы две механические фигуры, марагато и марагата[142], в мешковатых штанах и серебряных побрякушках, какие Форд описывал столетие назад, но теперь их уже не увидишь. Эти таинственные люди все еще существуют, но никто не знает их корней, хотя некоторые полагают, что они произошли от берберов.
