Садриддин Айни - Рабы
Дети, плача, пытались отогнать кур от ее торопливых рук, умоляли пощадить кур, но ей от их слов становилось еще горше: ведь она и сама бы отпустила их на волю, а приходится говорить детям, что кур очень нужно зарезать.
— Не мешайтесь! Не вертитесь под ногами. Смотрите, может, и вас придется переловить, а нож-то — вот он, ой какой острый!
Оробев перед такой угрозой, смекнув, что в доме происходят какие-то непостижимые, но страшные дела, ребята присмирели и, чтобы не попадаться матери на глаза, убежали на улицу.
А мать, перевязав всех кур, прилегла и протянула ноги к жаровне. Она размышляла о том, что происходит.
«Здесь кто-то сошел с ума: или муж, или крестьяне, вступающие в колхоз», — решила она после долгих раздумий.
Солнце уже село.
Темнело, когда Садык вернулся домой. Дети ждали его.
Едва он показался, все они кинулись к нему с криком:
— Отец милый, милый отец, не режьте кур! Оставьте наших кур.
— Молчать! — свирепо остановил их Садык. — А не то обрежу вам уши! Мать! Неси мне брусок и нож.
Ребята, напуганные грозным окриком отца и зловещими словами — «нож, брусок, обрежу», забились под одеяло над жаровней и притихли.
Жена принесла нож.
— Отец! Еще и дня не прошло, как мы их связали. Они еще нечисты, есть их нельзя, да еще, говорят, после заката грешно резать и скот и птицу.
— Я спрашивал у муллы. Он сказал: «Режь, не грех, если есть срочная надобность».
— Какая же срочная надобность? Можно и завтра зарезать.
— Нет, завтра нельзя, завтра уже колхоз начнется. Раз все вступают, и я вступлю. А раз вступлю, я уже не буду их обманывать, тогда уж мое имущество станет общественным. И тогда уж ни сам его не коснусь, ни другим не дам! Завтра поздно будет, совесть мне не позволит, раз я вступлю в колхоз.
— Кур разве тоже объединяют?
— Все объединят. Все вещи. Все хозяйство. Каждый, кто вступает, сам составляет список своего имущества и при вступлении передает в колхоз. Ведь они могут проверить. Придут, увидят кур. Эх господи! Надо сейчас же резать, а уж потом я составлю список. Потом, если и найдут перья, пускай забирают себе на подушки.
— Корову, теленка, быков, осла куда денем?
— Одного быка и одного осла придется отдать. Нельзя не отдать. А насчет остальных я велел прийти мяснику.
— Ой, и их зарежете? Что же мне делать, когда будет столько мяса?
— Ты молчи! Я тебе не обязан доклад делать, что куда девать, что солить, что варить. Что надо, то я и делаю. И молчать! Поняла? Душа у меня разрывается. У тебя, что ли, она разрывается? А? У меня! А иначе нельзя!
И одну за другой он резал кур и, еще трепещущих, бросал жене.
Покончив с этим делом, он вымыл руки и снова ушел на улицу.
— Постойте! — крикнула она. — У меня ведь суп сварился. Поели бы.
— Оставь меня! Ничего мне в горло не идет, понимаешь!
— О господи! — запричитала она негромко, боясь, что кто-нибудь услышит ее. — Неужели колхоз — это такое несчастье? А я все смотрела, ждала этого, как нашего счастья. Право, тут кто-то сошел с ума. Кто? Муж?
В полночь Садык привел домой длинного молчаливого мясника.
Оставив его возле хлева, Садык вошел в комнату, зажег коптилку и понес в хлев.
При мерцающем, тусклом свете мясник, ощупав корову и телку, подошел к Черному Бобру.
Черная гладкая шерсть быка багрово переливалась при свете коптилки. Красный немигающий глаз быка, скошенный на мясника, не сулил ничего доброго.
Едва мясник протянул руку к быку, Черный Бобер боднул чужого человека и чуть было не вскинул мясника, но опытный человек ловко увернулся от опасных рогов.
Садык попытался успокоить Черного Бобра, поглаживая его могучую шею.
Мясник спросил:
— Так сколько же вам за этих трех?
— За четырех. Надо ведь и теленка считать.
— Когда покупают мешок с дынями, пару дынь дают в придачу. А я покупаю у вас столько скота, пускай уж теленок пойдет придачей.
— Ладно, пускай пойдет.
— Говорите цену. Надо спешить. Ночь кончается.
— Время идет. Ох, ничего не могу сообразить. Вы-то сколько думаете дать?
— Ну что ж, за этого бычка я, пожалуй, могу дать пятьсот. За старую корову четыреста. За телку — двести. Итого тысячу сто.
— Рахим-ака! Что это вы говорите? Это Черный Бобер-то бычок? Ему шесть лет. Да он из быков бык! Два месяца я на нем уже не работаю. Он одного жмыха съедает по пять фунтов за ночь. У него и в костях-то небось все залито жиром.
— Я же не тащу ваш скот из хлева. Пускай стоит, как стоял.
— Рахим-ака! Если человек тонет в грязи, ему надо руку протянуть. Не хотите руку пачкать, так хоть не толкайте его назад в грязь, если он из нее выбрался.
— Нет, зачем так говорить? Куда я вас толкаю? Я даю цену. Не подходит, ваше дело.
— Ну какая ж это цена?
— А мне легко ли сбывать этот скот! Украдкой придется его резать, украдкой продавать мясо. А попадусь, мне одного штрафа придется платить в три раза больше, чем все это дело стоит. Нет, больше не дам. Прощайте.
И мясник пошел к воротам. Но ведь ночь кончается!
— Куда ж вы? — крикнул Садык. — Постойте! А сколько вы хотите с меня за тощую корову, которую я у вас смотрел?
— Пятьсот. Садык рассердился.
— Что ж, за сумасшедшего, что ль, вы меня считаете? А? Нет, я Черного Бобра лучше отдам в колхоз. Я хотел от продажи иметь хоть маленькую выгоду. А если так, зачем же мне его продавать?
— Ну, ладно, ладно. Желаю вам удачи. Отдаю вам корову за четыреста, и по рукам.
— Нет, — отдернул руку Садык. — Не выйдет! Я лучше свою корову отдам в колхоз. Вы за нее даете четыреста, а она куда лучше вашей.
Но мясник ухватил руку Садыка. — Ладно. Бог с вами. Желаю вам удачи. Берите за триста. Этот скот я сейчас уведу, а утром, на рассвете, приведу вам ту корову и принесу восемьсот наличными. По рукам? Садык согнулся, как под непосильной ношей.
— Ладно. Желаю вам удачи. Мясник повел скот за ворота.
Садык, уже не скрывая и не стыдясь слез, шел, привалившись к Черному Бобру, оглаживая его скользкую теплую шею, такую знакомую морду с твердой горбинкой на широком носу. Слезы застилали глаза, и не видно было, сгущается мрак или проходит.
В это время раздался громкий жалобный крик жены, смотревшей сюда с женского дворика:
— Ой, коровушка! Через три месяца отелилась бы. Молоко бы давала густое, жирное! Сметану делали бы густую-прегустую!
